а ночь по комнате тинится и тинится

Облако в штанах. Владимир Маяковский

Вашу мысль,
мечтающую на размягченном мозгу,
как выжиревший лакей на засаленной кушетке,
буду дразнить об окровавленный сердца лоскут:
досыта изъиздеваюсь, нахальный и едкий.

У меня в душе ни одного седого волоса,
и старческой нежности нет в ней!
Мир огромив мощью голоса,
иду — красивый,
двадцатидвухлетний.

Нежные!
Вы любовь на скрипки ложите.
Любовь на литавры ложит грубый.
А себя, как я, вывернуть не можете,
чтобы были одни сплошные губы!

Приходите учиться —
из гостиной батистовая,
чинная чиновница ангельской лиги.

И которая губы спокойно перелистывает,
как кухарка страницы поваренной книги.

Хотите —
буду от мяса бешеный
— и, как небо, меняя тона —
хотите —
буду безукоризненно нежный,
не мужчина, а — облако в штанах!

Не верю, что есть цветочная Ницца!
Мною опять славословятся
мужчины, залежанные, как больница,
и женщины, истрепанные, как пословица.

Вы думаете, это бредит малярия?

Это было,
было в Одессе.

«Приду в четыре»,— сказала Мария.
Восемь.
Девять.
Десять.

Вот и вечер
в ночную жуть
ушел от окон,
хмурый,
декабрый.

В дряхлую спину хохочут и ржут
канделябры.

Меня сейчас узнать не могли бы:
жилистая громадина
стонет,
корчится.
Что может хотеться этакой глыбе?
А глыбе многое хочется!

Ведь для себя не важно
и то, что бронзовый,
и то, что сердце — холодной железкою.
Ночью хочется звон свой
спрятать в мягкое,
в женское.

И вот,
громадный,
горблюсь в окне,
плавлю лбом стекло окошечное.
Будет любовь или нет?
Какая —
большая или крошечная?
Откуда большая у тела такого:
должно быть, маленький,
смирный любёночек.
Она шарахается автомобильных гудков.
Любит звоночки коночек.

Еще и еще,
уткнувшись дождю
лицом в его лицо рябое,
жду,
обрызганный громом городского прибоя.

Полночь, с ножом мечась,
догнала,
зарезала,—
вон его!

Упал двенадцатый час,
как с плахи голова казненного.

В стеклах дождинки серые
свылись,
гримасу громадили,
как будто воют химеры
Собора Парижской Богоматери.

Проклятая!
Что же, и этого не хватит?
Скоро криком издерется рот.
Слышу:
тихо,
как больной с кровати,
спрыгнул нерв.
И вот,—
сначала прошелся
едва-едва,
потом забегал,
взволнованный,
четкий.
Теперь и он и новые два
мечутся отчаянной чечеткой.

Рухнула штукатурка в нижнем этаже.

Нервы —
большие,
маленькие,
многие!—
скачут бешеные,
и уже
у нервов подкашиваются ноги!

А ночь по комнате тинится и тинится,—
из тины не вытянуться отяжелевшему глазу.

Двери вдруг заляскали,
будто у гостиницы
не попадает зуб на зуб.

Вошла ты,
резкая, как «нате!»,
муча перчатки замш,
сказала:
«Знаете —
я выхожу замуж».

Что ж, выходите.
Ничего.
Покреплюсь.
Видите — спокоен как!
Как пульс
покойника.
Помните?
Вы говорили:
«Джек Лондон,
деньги,
любовь,
страсть»,—
а я одно видел:
вы — Джоконда,
которую надо украсть!
И украли.

Опять влюбленный выйду в игры,
огнем озаряя бровей загиб.
Что же!
И в доме, который выгорел,
иногда живут бездомные бродяги!

https://www.youtube.com/watch?v=KNjp1_6lP4o
Исполняет Вениамин Смехов

https://www.youtube.com/watch?v=0p0posUFzPY
Читает Александр Петров

https://www.youtube.com/watch?v=P6Qp9M6-6JI
Евг. Евтушенко читает Владимира Маяковского. Облако в штанах

Другие статьи в литературном дневнике:

Портал Стихи.ру предоставляет авторам возможность свободной публикации своих литературных произведений в сети Интернет на основании пользовательского договора. Все авторские права на произведения принадлежат авторам и охраняются законом. Перепечатка произведений возможна только с согласия его автора, к которому вы можете обратиться на его авторской странице. Ответственность за тексты произведений авторы несут самостоятельно на основании правил публикации и российского законодательства. Вы также можете посмотреть более подробную информацию о портале и связаться с администрацией.

Ежедневная аудитория портала Стихи.ру – порядка 200 тысяч посетителей, которые в общей сумме просматривают более двух миллионов страниц по данным счетчика посещаемости, который расположен справа от этого текста. В каждой графе указано по две цифры: количество просмотров и количество посетителей.

© Все права принадлежат авторам, 2000-2021 Портал работает под эгидой Российского союза писателей 18+

Источник

А ночь по комнате тинится и тинится

Вашу мысль, мечтающую на размягченном мозгу, как выжиревший лакей на засаленной кушетке, буду дразнить об окровавленный сердца лоскут: досыта изъиздеваюсь, нахальный и едкий.

Нежные! Вы любовь на скрипки ложите. Любовь на литавры ложит грубый. А себя, как я, вывернуть не можете, чтобы были одни сплошные губы!

Приходите учиться из гостиной батистовая, чинная чиновница ангельской лиги.

И которая губы спокойно перелистывает, как кухарка страницы поваренной книги.

Не верю, что есть цветочная Ницца! Мною опять славословятся мужчины, залежанные, как больница, и женщины, истрепанные, как пословица.

Вы думаете, это бредит малярия?

Это было, было в Одессе.

«Приду в четыре»,- сказала Мария. Восемь. Девять. Десять.

Вот и вечер в ночную жуть ушел от окон, хмурый, декабрый.

В дряхлую спину хохочут и ржут канделябры.

Меня сейчас узнать не могли бы: жилистая громадина стонет, корчится. Что может хотеться этакой глыбе? А глыбе многое хочется!

И вот, громадный, горблюсь в окне, плавлю лбом стекло окошечное. Будет любовь или нет? Какая большая или крошечная? Откуда большая у тела такого: должно быть, маленький, смирный любеночек. Она шарахается автомобильных гудков. Любит звоночки коночек.

Еще и еще, уткнувшись дождю лицом в его лицо рябое, жду, обрызганный громом городского прибоя.

Полночь, с ножом мечась, догнала, зарезала,вон его!

Упал двенадцатый час, как с плахи голова казненного.

В стеклах дождинки серые свылись, гримасу громадили, как будто воют химеры Собора Парижской Богоматери.

Проклятая! Что же, и этого не хватит? Скоро криком издерется рот. Слышу: тихо, как больной с кровати, спрыгнул нерв. И вот,сначала прошелся едва-едва, потом забегал, взволнованный, четкий. Теперь и он и новые два мечутся отчаянной чечеткой.

Рухнула штукатурка в нижнем этаже.

Нервы большие, маленькие, многие!скачут бешеные, и уже

у нервов подкашиваются ноги!

А ночь по комнате тинится и тинится,из тины не вытянуться отяжелевшему глазу.

Двери вдруг заляскали, будто у гостиницы не попадает зуб на зуб.

Вошла ты, резкая, как «нате!», муча перчатки замш, сказала: «Знаете я выхожу замуж».

Опять влюбленный выйду в игры, огнем озаряя бровей загиб. Что же! И в доме, который выгорел, иногда живут бездомные бродяги!

Дразните? «Меньше, чем у нищего копеек, у вас изумрудов безумий». Помните! Погибла Помпея, когда раздразнили Везувий!

Эй! Господа! Любители святотатств, преступлений, боен,а самое страшное видели лицо мое, когда я абсолютно спокоен?

И чувствую «я» для меня мало. Кто-то из меня вырывается упрямо.

На лице обгорающем из трещины губ обугленный поцелуишко броситься вырос.

Мама! Петь не могу. У церковки сердца занимается клирос!

Обгорелые фигурки слов и чисел из черепа, как дети из горящего здания. Так страх схватиться за небо высил горящие руки «Лузитании».

Трясущимся людям в квартирное тихо стоглазое зарево рвется с пристани. Крик последний,ты хоть о том, что горю, в столетия выстони!

Славьте меня! Я великим не чета. Я над всем, что сделано, ставлю «nihil».

Никогда ничего не хочу читать. Книги? Что книги!

Я раньше думал книги делаются так: пришел поэт, легко разжал уста, и сразу запел вдохновенный простак пожалуйста! А оказывается прежде чем начнет петься, долго ходят, размозолев от брожения, и тихо барахтается в тине сердца глупая вобла воображения. Пока выкипячивают, рифмами пиликая, из любвей и соловьев какое-то варево, улица корчится безъязыкая ей нечем кричать и разговаривать.

Городов вавилонские башни, возгордясь, возносим снова, а бог города на пашни рушит, мешая слово.

Улица муку молча перла. Крик торчком стоял из глотки. Топорщились, застрявшие поперек горла, пухлые taxi и костлявые пролетки грудь испешеходили.

Чахотки площе. Город дорогу мраком запер.

И когда все-таки!выхаркнула давку на площадь, спихнув наступившую на горло паперть, думалось: в хорах архангелова хорала бог, ограбленный, идет карать!

А улица присела и заорала: «Идемте жрать!»

Гримируют городу Круппы и Круппики грозящих бровей морщь, а во рту умерших слов разлагаются трупики, только два живут, жирея «сволочь» и еще какое-то, кажется, «борщ».

Господа! Остановитесь! Вы не нищие, вы не смеете просить подачки!

Нам, здоровенным, с шаго саженьим, надо не слушать, а рвать их их, присосавшихся бесплатным приложением к каждой двуспальной кровати!

Их ли смиренно просить: «Помоги мне!» Молить о гимне, об оратории! Мы сами творцы в горящем гимне шуме фабрики и лаборатории.

Что мне до Фауста, феерией ракет скользящего с Мефистофелем в небесном паркете! Я знаю гвоздь у меня в сапоге кошмарней, чем фантазия у Гете!

Источник

Облако в штанах (Маяковский)

ОБЛАКО В ШТАНАХ [1]

Вашу мысль,
мечтающую на размягченном мозгу,
как выжиревший лакей на засаленной кушетке,
буду дразнить об окровавленный сердца лоскут;
досыта изъиздеваюсь, нахальный и едкий.

У меня в душе ни одного седого волоса,
и старческой нежности нет в ней!
Мир огро́мив мощью голоса,
иду — красивый,
10 двадцатидвухлетний.

Нежные!
Вы любовь на скрипки ложите.
Любовь на литавры ложит грубый.
А себя, как я, вывернуть не можете,
чтобы были одни сплошные губы!

Приходи́те учиться —
из гостиной батистовая,
чинная чиновница ангельской лиги.

Хотите —
буду от мяса бешеный
— и, как небо, меняя тона —
хотите —
буду безукоризненно нежный,
не мужчина, а — облако в штанах!

Вы думаете, это бредит малярия?

Это было,
было в Одессе.

«Приду в четыре», — сказала Мария.

Восемь.
Девять.
Десять.

В дряхлую спину хохочут и ржут
канделябры.

Ведь для себя не важно
и то, что бронзовый,
и то, что сердце — холодной железкою.
Ночью хочется звон свой
спрятать в мягкое,
в женское.

Полночь, с ножом мечась,
догна́ла,
зарезала, —
вон его!

Упал двенадцатый час,
как с плахи голова казненного.

Проклятая!
Что же, и этого не хватит?
Скоро криком издерется рот.

Нервы —
большие,
маленькие,
многие! —
скачут бешеные,
и уже
у нервов подкашиваются ноги!

А ночь по комнате тинится и тинится, —
из тины не вытянуться отяжелевшему глазу

Вошла ты,
резкая, как «нате!»,
муча перчатки замш,
сказала:
«Знаете —
я выхожу замуж».

Опять влюбленный выйду в игры,
огнем озаряя бровей за́гиб.
Что же!
И в доме, который выгорел,
иногда живут бездомные бродяги!

Мама!
Петь не могу.
У церковки сердца занимается клирос!

Никогда
ничего не хочу читать.
Книги?
Что книги!

Город дорогу мраком запер.

А улица присела и заорала:
«Идемте жрать!»

Поэты,
размокшие в плаче и всхлипе,
бросились от улицы, ероша космы:
«Как двумя такими выпеть
и барышню,
и любовь,
и цветочек под росами?»

Господа!
Остановитесь!
Вы не нищие,
вы не смеете просить подачки!

Их ли смиренно просить:
«Помоги мне!»
Молить о гимне,
об оратории!
Мы сами творцы в горящем гимне —
шуме фабрики и лаборатории.

Жилы и мускулы — молитв верней.
Нам ли вымаливать милостей времени!
Мы —
каждый —
держим в своей пятерне
миров приводные ремни!

Я,
обсмеянный у сегодняшнего племени,
как длинный
скабрезный анекдот,
вижу идущего через горы времени,
которого не видит никто.

А я у вас — его предтеча;
я — где боль, везде;
на каждой капле слёзовой течи
ра́спял себя на кресте.
Уже ничего простить нельзя.
Я выжег души, где нежность растили.
Это труднее, чем взять
тысячу тысяч Бастилий!

Пришла
и голову отчаянием занавесила
мысль о сумасшедших домах.

А из сигарного дыма
ликерного рюмкой
вытягивалось пропитое лицо Северянина.

Как вы смеете называться поэтом
и, серенький, чирикать, как перепел!
Сегодня
надо
кастетом
кроиться миру в черепе!

Невероятно себя нарядив,
пойду по земле,
чтоб нравился и жегся,
а впереди
на цепочке Наполеона поведу, как мопса.

Гром из-за тучи, зверея, вылез,
громадные ноздри задорно высморкал,
и небье лицо секунду кривилось
суровой гримасой железного Бисмарка.

Вы думаете —
это солнце нежненько
треплет по щечке кафе?
Это опять расстрелять мятежников
грядет генерал Галифе! [10]

Идите!
Понедельники и вторники
окрасим кровью в праздники!
Пускай земле под ножами припомнится,
кого хотела опошлить!

Чтоб флаги трепались в горячке пальбы,
как у каждого порядочного праздника —
выше вздымайте, фонарные столбы,
окровавленные туши лабазников.

На небе, красный, как марсельеза,
вздрагивал, околевая, закат.

Ночь придет,
перекусит
и съест.

Чего одаривать по шаблону намалеванному
сиянием трактирную ораву!
Видишь — опять
голгофнику оплеванному
предпочитают Варавву? [13]

Дай им,
заплесневшим в радости,
скорой смерти времени,
чтоб стали дети, должные подрасти,
мальчики — отцы,
девочки — забеременели.

Я, воспевающий машину и Англию,
может быть, просто,
в самом обыкновенном евангелии
тринадцатый апостол.

Мария,
видишь —
я уже начал сутулиться.

Мария, хочешь такого?
Пусти, Мария!
Судорогой пальцев зажму я железное горло звонка!

Звереют улиц выгоны.
На шее ссадиной пальцы давки.

Видишь — натыканы
в глаза из дамских шляп булавки!

Тело твое
я буду беречь и любить,
как солдат,
обрубленный войною,
ненужный,
ничей,
бережет свою единственную ногу.

Кровью сердца дорогу радую,
липнет цветами у пыли кителя.
Тысячу раз опляшет Иродиадой [16]
солнце землю —
голову Крестителя.

И когда мое количество лет
выпляшет до конца —
миллионом кровинок устелется след
к дому моего отца.

Мотаешь головою, кудластый?
Супишь седую бровь?
Ты думаешь —
этот,
за тобою, крыластый,
знает, что такое любовь?

Вселенная спит,
положив на лапу
с клещами звезд огромное ухо.

Источник

Облако в штанах (Маяковский В. В., 1915)

мечтающую на размягченном мозгу,

как выжиревший лакей на засаленной кушетке,

буду дразнить об окровавленный сердца лоскут;

досыта изъиздеваюсь, нахальный и едкий.

У меня в душе ни одного седого волоса,

и старческой нежности нет в ней!

Мир огро́мив мощью голоса,

Вы любовь на скрипки ложите.

Любовь на литавры ложит грубый.

А себя, как я, вывернуть не можете,

чтобы были одни сплошные губы!

из гостиной батистовая,

чинная чиновница ангельской лиги.

И которая губы спокойно перелистывает,

как кухарка страницы поваренной книги.

буду от мяса бешеный

— и, как небо, меняя тона —

буду безукоризненно нежный,

не мужчина, а — облако в штанах!

Не верю, что есть цветочная Ницца!

Мною опять славословятся

мужчины, залежанные, как больница,

и женщины, истрепанные, как пословица.

Вы думаете, это бредит малярия?

«Приду в четыре», — сказала Мария.

В дряхлую спину хохочут и ржут

Меня сейчас узнать не могли бы:

Что может хотеться этакой глыбе?

А глыбе многое хочется!

Ведь для себя не важно

и то, что бронзовый,

и то, что сердце — холодной железкою.

Ночью хочется звон свой

плавлю лбом стекло окошечное.

Будет любовь или нет?

большая или крошечная?

Откуда большая у тела такого:

должно быть, маленький,

Она шарахается автомобильных гудков.

Любит звоночки коночек.

лицом в его лицо рябое,

обрызганный громом городского прибоя.

Полночь, с ножом мечась,

Упал двенадцатый час,

как с плахи голова казненного.

В стеклах дождинки серые

как будто воют химеры

Собора Парижской Богоматери. [Химеры Собора Парижской богоматери — изваяния мифических чудовищ на здании собора.]

Что же, и этого не хватит?

Скоро криком издерется рот.

как больной с кровати,

Теперь и он и новые два

мечутся отчаянной чечеткой.

Рухнула штукатурка в нижнем этаже.

у нервов подкашиваются ноги!

А ночь по комнате тинится и тинится, —

из тины не вытянуться отяжелевшему глазу

Двери вдруг заляскали,

не попадает зуб на́ зуб.

муча перчатки замш,

Видите — спокоен как!

которую надо украсть!

Опять влюбленный выйду в игры,

огнем озаряя бровей за́гиб.

И в доме, который выгорел,

иногда живут бездомные бродяги!

«Меньше, чем у нищего копеек,

у вас изумрудов безумий».

когда раздразнили Везувий!

Кто-то из меня вырывается упрямо.

Ваш сын прекрасно болен!

У него пожар сердца.

Скажите сестрам, Люде и Оле, —

ему уже некуда деться.

которые изрыгает обгорающим ртом он,

выбрасывается, как голая проститутка

из горящего публичного дома.

на сердце горящее лезут в ласках.

Глаза наслезнённые бочками выкачу.

Дайте о ребра опереться.

Выскочу! Выскочу! Выскочу! Выскочу!

Не выскочишь из сердца!

На лице обгорающем

обугленный поцелуишко броситься вырос.

У церковки сердца занимается клирос!

Обгорелые фигурки слов и чисел

как дети из горящего здания.

схватиться за небо

горящие руки «Лузитании». [«Лузитания» — пассажирский пароход, торпедированный германской подводной лодкой 7 мая 1915 года и сгоревший в открытом море.]

стоглазое зарево рвется с пристани.

о том, что горю, в столетия выстони!

Я над всем, что сделано,

ничего не хочу читать.

книги делаются так:

и сразу запел вдохновенный простак —

прежде чем начнет петься,

долго ходят, размозолев от брожения,

и тихо барахтается в тине сердца

глупая вобла воображения.

Пока выкипячивают, рифмами пиликая,

из любвей и соловьев какое-то варево,

улица корчится безъязыкая —

ей нечем кричать и разговаривать.

Городов вавилонские башни,

возгордясь, возносим снова,

Улица му́ку молча пёрла.

Крик торчком стоял из глотки.

Топорщились, застрявшие поперек горла

пухлые taxi и костлявые пролетки.

Город дорогу мраком запер.

выхаркнула давку на площадь,

спихнув наступившую на горло паперть,

в хо́рах архангелова хорала

бог, ограбленный, идет карать!

А улица присела и заорала:

Гримируют городу Круппы и Круппики

грозящих бровей морщь,

умерших слов разлагаются трупики,

только два живут, жирея —

размокшие в плаче и всхлипе,

бросились от улицы, ероша космы:

«Как двумя такими выпеть

и цветочек под росами?»

вы не смеете просить подачки!

надо не слушать, а рвать их —

присосавшихся бесплатным приложением

к каждой двуспальной кровати!

Их ли смиренно просить:

Мы сами творцы в горящем гимне —

шуме фабрики и лаборатории.

скользящего с Мефистофелем в небесном паркете!

гвоздь у меня в сапоге

кошмарней, чем фантазия у Гете!

мельчайшая пылинка живого

ценнее всего, что я сделаю и сделал!

сегодняшнего дня крикогубый Заратустра! [Заратустра — мифический создатель религии в древнем Иране. У Маяковского это имя употреблено в нарицательном смысле — глашатай, проповедник.]

с лицом, как заспанная простыня,

с губами, обвисшими, как люстра,

каторжане города-лепрозория, [Лепрозорий — изолированное убежище для прокаженных.]

где золото и грязь изъя́звили проказу, —

мы чище венецианского лазорья,

морями и солнцами омытого сразу!

у Гомеров и Овидиев

солнце померкло б, увидев

наших душ золотые россыпи!

Жилы и мускулы — молитв верней.

Нам ли вымаливать милостей времени!

держим в своей пятерне

миров приводные ремни!

Это взвело на Голгофы аудиторий [. Голгофы аудиторий. — Маяковский имеет в виду свою поездку по городам России в конце 1913 — начале 1914 года. Буржуазная пресса встречала выступления Маяковского руганью и издевательствами.]

Петрограда, Москвы, Одессы, Киева,

и не было ни одного,

вы мне всего дороже и ближе.

как собака бьющую руку лижет?!

обсмеянный у сегодняшнего племени,

вижу идущего через горы времени,

которого не видит никто.

Где глаз людей обрывается куцый,

главой голодных орд,

в терновом венце революций

грядет шестнадцатый год.

А я у вас — его предтеча;

на каждой капле слёзовой течи

ра́спял себя на кресте.

Уже ничего простить нельзя.

Я выжег души, где нежность растили.

Это труднее, чем взять

тысячу тысяч Бастилий!

выйдете к спасителю —

и окровавленную дам, как знамя.

грязных кулачищ замах!

и голову отчаянием занавесила

мысль о сумасшедших домах.

как в гибель дредноута

бросаются в разинутый люк —

до крика разодранный глаз [Сквозь свой до крика разодранный глаз. — Д. Бурлюк был слеп на один глаз.]

лез, обезумев, Бурлюк.

Почти окровавив исслезенные веки,

и с нежностью, неожиданной в жирном человеке,

Хорошо, когда в желтую кофту

душа от осмотров укутана!

когда брошенный в зубы эшафоту,

«Пейте какао Ван-Гутена!» [Пейте какао Ван Гутена. — Маяковский имел в в виду факт, о котором писали тогда газеты: приговорённый к смерти согласился крикнуть в момент казни: «Пейте какао Ван Гутена!» За это рекламное выступление фирма Ван Гутен обещала большое вознаграждение семье казнённого.]

я ни на что б не выменял,

А из сигарного дыма

вытягивалось пропитое лицо Северянина.

Как вы смеете называться поэтом

и, серенький, чирикать, как перепел!

кроиться миру в черепе!

обеспокоенные мыслью одной —

смотрите, как развлекаюсь

сутенер и карточный шулер!

которые влюбленностью мокли,

в столетия слеза лилась,

вставлю в широко растопыренный глаз.

Невероятно себя нарядив,

чтоб нравился и жегся,

на цепочке Наполеона поведу, как мопса.

Вся земля поляжет женщиной,

заерзает мясами, хотя отдаться;

подняло на небе невероятную качку,

как будто расходятся белые рабочие,

небу объявив озлобленную стачку.

Гром из-за тучи, зверея, вылез,

громадные ноздри задорно высморкал,

и небье лицо секунду кривилось

суровой гримасой железного Бисмарка.

запутавшись в облачных путах,

вытянул руки к кафе —

и нежный как будто,

и будто бы пушки лафет.

это солнце нежненько

треплет по щечке кафе?

Это опять расстрелять мятежников

грядет генерал Галифе! [Галифе — генерал, жестоко расправившийся с парижскими коммунарами в 1871 году.]

Выньте, гулящие, руки из брюк —

а если у которого нету рук —

пришел чтоб и бился лбом бы!

закисшие в блохастом гря́зненьке!

Понедельники и вторники

окрасим кровью в праздники!

Пускай земле под ножами припомнится,

кого хотела опошлить!

обжиревшей, как любовница,

которую вылюбил Ротшильд!

Чтоб флаги трепались в горячке пальбы,

как у каждого порядочного праздника —

выше вздымайте, фонарные столбы,

окровавленные туши лабазников.

На небе, красный, как марсельеза,

вздрагивал, околевая, закат.

пригоршнью обрызганных предательством звезд?

задом на город насев. [Пирует Мамаем, задом на город насев. — Здесь речь идет о победителях, которые пировали, сидя на досках, положенных на тела побежденных. В действительности так пировал не хан Золотой Орды Мамай, а полководцы Чингисхана после битвы на Калке в 1223 году.]

Эту ночь глазами не проломаем,

черную, как Азеф! [Азеф — провокатор, работавший в эсеровском подполье. Имя его стало синонимом предательства.]

Ежусь, зашвырнувшись в трактирные углы,

вином обливаю душу и скатерть

в углу — глаза круглы, —

глазами в сердце въелась богоматерь.

Чего одаривать по шаблону намалеванному

сиянием трактирную ораву!

предпочитают Варавву? [Варавва — по евангельскому преданию, разбойник, осужденный в тот же день, что и Христос. Толпа требовала от судей помилования Вараввы и казни Христа.]

Может быть, нарочно я

в человечьем меси́ве

лицом никого не новей.

из всех твоих сыновей.

заплесневшим в радости,

скорой смерти времени,

чтоб стали дети, должные подрасти,

И новым рожденным дай обрасти

пытливой сединой волхвов,

и будут детей крестить

именами моих стихов.

Я, воспевающий машину и Англию,

в самом обыкновенном евангелии

может быть, Иисус Христос нюхает

моей души незабудки.

Я не могу на улицах!

как щеки провалятся ямкою,

и беззубо прошамкаю,

я уже начал сутулиться.

люди жир продырявят в четыреэтажных зобах,

потертые в сорокгодовой таске, —

что у меня в зубах

черствая булка вчерашней ласки.

Дождь обрыдал тротуары,

лужами сжатый жулик,

мокрый, лижет улиц забитый булыжником труп,

а на седых ресницах —

на ресницах морозных сосулек

из опущенных глаз водосточных труб.

Всех пешеходов морда дождя обсосала,

а в экипажах лощился за жирным атлетом атлет:

и сочилось сквозь трещины сало,

мутной рекой с экипажей стекала

вместе с иссосанной булкой

жевотина старых котлет.

Как в зажиревшее ухо втиснуть им тихое слово?

выхарканный чахоточной ночью в грязную руку Пресни. [Пресня — улица в Москве, где жил Маяковский.]

Мария, хочешь такого?

Судорогой пальцев зажму я железное горло звонка!

Источник