Что означает конверсия военно промышленных предприятий предложенная горбачевым
Реформы российского ВПК в 90-е годы: конверсия или диверсия?
На сказанные в свое время Владимиром Путиным слова о «недопустимости выпуска сковородок на ракетных заводах», помнится, очень обиделся Михаил Горбачев, тут же принявшийся доказывать, что ничего такого на самом деле не было. Он утверждал, что попытка «перековать мечи на орала», начатая им в СССР и «творчески развитая» последователями-«перестройщиками» уже в России, «обороноспособности страны никакого ущерба не нанесла». Более того, она еще и «полностью соответствовала нуждам граждан в эпоху дефицита». Оставим в стороне тот момент, что упомянутый дефицит как раз Михаилом Сергеевичем и его командой и был создан. Попробуем выяснить, сколько правды в остальных его словах.
Скажем прямо – немного. Практически нет совсем. Можно ли считать «отсутствием урона обороноспособности» падение объемов производства ВПК с 1992 по 1996 год почти на 78%? А полное сворачивание целых кластеров перспективных оружейных программ — например, разработки и производства ракет класса «воздух-воздух», систем РЭБ и прочего? Распил (в самом буквальном смысле слова – на металлолом) недостроенных танков, боевых самолетов и кораблей? Уход на протяжении нескольких лет из штатов оборонных заводов, КБ и НИИ двух с половиной миллионов специалистов? Вопросы, думается, риторические. Но это только полбеды.
Акционирование к 1997 году половины предприятий российского ВПК, их выход из-под государственного контроля, переход 30% военных предприятий в частные руки и «заход» на многие из них иностранных представителей, сумевших сполна воспользоваться предоставившимися возможностями по овладению технологиями и производственными секретами, об ознакомлении с которыми еще не так давно они не могли и мечтать, – это «конверсия» или все-таки чистейшей воды диверсия? Целенаправленное разрушение военно-промышленного комплекса едва не отбросило в «каменный век» не только отечественные вооруженные силы, но и всю страну.
Теперь, собственно, о сковородках. А также кастрюлях, мясорубках и прочем дешевом ширпотребе, выпуск которого на военных заводах навеки стал частью отечественного народного фольклора. Да, делали! Однако вовсе не потому, что директора соответствующих предприятий были круглыми идиотами или вредителями. Имелись на то причины – весьма серьезные и конкретные. Начать тут следует с того, что выпуск не просто гражданской продукции, а товаров народного потребления осуществлялся предприятиями советского ВПК еще до прихода к власти Горбачева и его опричников.
Мало кто сейчас об этом знает и помнит, но именно в этой сфере к концу 80-х годов производилось до 2 тысяч различных изделий, имевших никак не военное, а сугубо хозяйственное или даже, как тогда говорили, «культурно-бытовое назначение». И вот тут речь шла как раз не о примитивных сковородках. Из цехов предприятий каждый год выходило почти 100% радиоприемников, 95% холодильников, 69% пылесосов, 66% стиральных машин и так далее.
Помимо этого, там же изготавливалось вычислительной техники на 5 миллиардов рублей, оборудования для предприятий легкой промышленности – на 3 с лишним миллиарда. Полновесных, заметьте, еще вполне советских рубликов. Также можно вспомнить всенародно любимые ижевские мотоциклы, фотоаппараты ленинградского ЛОМО и киевского «Арсенала» и много чего еще. Казалось бы, в условиях конверсии для всех этих производителей должны были настать прямо-таки райские времена. Не тут-то было…
Падение выпуска гражданской продукции ВПК (на 71%) мало чем уступало уменьшению производства традиционной и основной военной продукции на 88%. Отчего так? Да потому, что своей безумной либерализацией внешней торговли тогдашние реформаторы открыли широкую дорогу на отечественный рынок импортному ширпотребу, который был, чего греха таить, как правило, качественнее отечественных образцов, а главное – в разы дешевле. Особенно – ввезенный контрабандно или полулегально. Такой конкуренции выдержать наша промышленность не смогла.
Свою роль сыграло и то, что любая гражданская продукция, производившаяся на предприятиях ВПК, была существенно дороже своих же гражданских аналогов. Насколько? Приведу лишь один конкретный пример: насос для перекачки сырого зерна производительностью 2500 литров в час, произведенный на обычном заводе, стоил 180 рублей, а такой же точно агрегат в «военном» исполнении — уже 3 с половиной тысячи рублей. И дело тут было вовсе не в «рвачестве» — на предприятиях ВПК использовались (и по сей день используются) гораздо более дорогостоящее оборудование, материалы, полуфабрикаты и все прочее. Да и работают там люди, чей труд оплачивается несколько по иным расценкам, чем на гражданке. Отсюда и разница.
В конечном итоге директорам военных заводов, от которых «вышестоящие инстанции» с ножом у горла требовали выпуска «конверсионных изделий», а остатки трудового коллектива – хоть какой-то зарплаты, ничего не оставалось, как клепать самые убогие образцы ширпотреба, которые можно было отпускать потребителю хотя бы себе не в убыток. Повезло лишь тем, кто быстро и удачно нашел новые «ниши», умудрившись освоить выпуск чего-то действительно стоящего, вроде оборудования для строительства или нефтедобычи. Остальным оставалось лишь уповать на удачу, ведь принятый в 1992 году закон о конверсии был не более чем набором общих фраз и благих пожеланий, а вот о том, как военные предприятия должны выживать в реальности, там сказано ничего не было.
К счастью, полностью уничтожить мощнейший военно-промышленный комплекс, созданный во времена Советского Союза, оказалось не под силу всей своре тогдашних реформаторов. Он их пережил, правда, с большими потерями для себя, последствия которых приходится преодолевать и наверстывать уже в нынешние годы. Периодически раздающиеся из уст «первых лиц» страны призывы к «новой конверсии», возможно, и имеют под собой основания. Но повторить ошибки тех лет, о которых речь шла выше, нельзя ни в коем случае.
Конверсии Горбачева
Слово «конверсия», имевшее большое значение в публичном дискурсе перестройки, подразумевало тогда переориентацию советской военной промышленности на мирное производство потребительских товаров. У этого латинизма есть еще два значения, которые не менее подходят к анализу горбачевской политики. Во-первых, конверсия первоначально означала обращение в иную веру. Во-вторых, на социологическом языке это конверсия одних видов капитала в другие, например, экономической прибыли в символическое потребление, или конверсия геополитической мощи в членство в экономической и политической элите мира.
За бесстрастным фасадом сверхдержавы скрывалось глубокое беспокойство правящей элиты СССР. Ставшие недавно доступными мемуары и документы номенклатуры из прежде закрытых архивов подтверждают наличие подобных настроений. Однако укоренившаяся практика цензурирования и имитации общественной вовлеченности в политические процессы лишали советский бюрократический аппарат возможности обсуждения альтернативной политики и вынуждали его действовать по инерции, нарушаемой случайным импровизированием. Внутри номенклатуры в самые «застойные» времена оставались реформаторы. В основном они принадлежали к более молодому образованному поколению, высшим управляющим ведущих областей экономики и элите КГБ, особенно из действовавших за рубежом офицеров ПГУ Всех их объединяло прагматическое стремление к более рациональному, активному, централизованному государству. Их целью была отнюдь не демократизация – скорее, последняя была лишь инструментом в межфракционной борьбе реформаторов и консерваторов внутри элиты.
Первые попытки преодолеть бюрократическую закостенелость и экономический застой семидесятых оказались, вполне ожидаемо, неосталинистскими. В краткий период свого правления в 1982–1983 гг. Юрий Андропов развернул репрессивную борьбу с коррупцией в сочетании с кампанией коммунистического морализаторства[116]. Немедленно его усилия столкнулись с препятствиями, задолго до этого предсказанными Исааком Дойчером и Баррингтоном Муром[117]. Бюрократия уже прочно вросла в свои позиции и могла совместно противостоять чисткам, хотя и не могла спасти наиболее коррумпированных чиновников от показательного наказания. В то же время большинство населения СССР, не слишком сочувствовавшее корыстным и косным чиновникам, тем не менее давно привыкло к нормальному существованию – гарантированной занятости, общей безопасности жизни и достигнутым уровням потребления. Такое население уже трудно было побудить на самопожертвование в новой штурмовой кампании и поддержку деспотического культа. Как бы то ни было, Андропов правил слишком недолго.
Горбачев, в прошлом считавшийся протеже Андропова, вышел из реформистского течения в советском руководстве, противопоставившего себя консервативным бюрократическим рантье. Истоками это течение уходило в ранние шестидесятые, и его представители олицетворяли габитус управленческих и интеллектуальных активистов, созданный молодыми и мобильными кадрами в экспансивный период хрущевской «оттепели». Номер два в Политбюро эпохи перестройки и вскоре главный оппонент Горбачева Егор Лигачев в своих воспоминаниях на редкость емко описывает конфликт габитусов в предполитическом группировании высших административных и промышленных руководителей Союза: «Разделение возникало как-то само по себе. Мы просто знали, кто чего стоил, кто действительно делал дело, а кто делал себе карьеру благодаря связям, лозунговщине и лести»[118].
Габитус менеджеров-активистов был сосредоточен в управленческой элите стратегических предприятий, сконцентрированных на Урале и в Сибири (откуда вышли члены Политбюро Лигачев, Ельцин и глава Совмина Рыжков), а также в элите зарубежных управлений КГБ (наиболее известными примерами служат Юрий Андропов и в следующем поколении Владимир Путин). Перед лицом встающих перед СССР все более серьезных проблем эти уверенные в себе руководители, которые привыкли к напряженному трудовому распорядку, огромной ответственности, распоряжению мощными ресурсами и каждодневному разрешению масштабных проблем, чувствовали себя просто обязанными предпринять какие-то действия. И в то же время не могли иметь ясно выраженной программы.
С уходом Андропова демократизация «сверху» виделась единственно жизнеспособной стратегией. Ее основным достоинством была прочная легитимность социалистическо-демократической риторики, которую Горбачев позаимствовал непосредственно из диссидентского катехизиса 1968 г. (на такое вряд ли мог решиться Андропов, служивший советским послом в Венгрии в период подавления восстания 1956 г.). Подобно Андропову, Горбачев чувствовал, что бюрократический аппарат следовало очистить и привести в повиновение, прежде чем приступить некоей системной реформе. Ранняя перестройка стала по сути «бархатной чисткой». Поощряя общественное обсуждение проблем, гласность служила двоякой цели обеспечения пропагандистской поддержки в борьбе с консервативным крылом партии, а также поощрению контролируемого спектра лояльных предложений со стороны экспертов и интеллигенции. Функционально, гласность должна была действовать подобно тому институционализированной на Западе среде аналитических центров (think tanks), университетских экспертов и влиятельных периодических изданий, поставляющих достаточно оформеленные конкретные предложения политической элите. Гласность также способствовала поколенческой ротации номенклатуры среднего звена, обеспечивая их публичную критику и со временем соревновательные выборы. Горбачевская внутриполитическая стратегия напрямую взывала к образованным специалистам – средним слоям общества, по данным переписи 1989 г., составлявшим 28 % трудоспособного населения России[120]. Перед образованными специалистами вдруг открылась возможность перепрыгнуть через головы вросшего в служебное кресло начальства. Реформисты из правящей элиты совершенно искренне рассчитывали остаться при этом у власти, лишь пополнив и качественно улучшив свою патронажную поддержку за счет технократов и интеллектуалов. Наконец, частичная демократизация должна была послужить осознаваемой необходимости соответствовать нормам «цивилизованного мира». Горбачевская перестройка неотделима от политики активного умиротворения на западном фронте. Это было не временной дипломатической уступкой, а основной стратегической целью. Истощив экономический и идеологический потенциал антисистемного девелопментализма, советское руководство в итоге решилось пойти на реинтеграцию в капиталистическую мировую экономику.
По всей видимости, горбачевская фракция реформаторов предполагала достичь своего рода расширенной версии разрядки и потепления середины 1970-х гг. Дело шло к Ospolitik в обратном направлении, в которой Москва перехватывала инициативу в торговом и культурном сближении с ФРГ и другими капиталистическими странами Западной Европы, которые виделись более предпочтительными партнерами, нежели удаленные и идейно бескомпромиссные Соединенные Штаты. В Москве ожидали восстановить и расширить экономическое сотрудничество с ведущими французскими, западногерманскими и итальянскими предпринимателями, имевшее прецедентом заключенные государством в 1960-1970-х мегаконтракты по строительству «Фиатом» автозавода в Тольятти или обмена тюменского природного газа на западногерманские технологии и товары народного потребления.
Загадка, почему же Горбачев попытался вначале провести политические реформы, а не постепенную рыночную либерализацию, и почему он затем воздерживался применить аппарат государственных репрессий для подавления национальных и революционных волнений, в основном снимается, если мы принимаем конечной целью перестройки то, что ему виделось присоединение к капиталистическому ядру на достойных условиях. Исторический социолог Джефф Гудвин так подытоживает четыре политических условия, столь неожиданно приведших к мирной капитуляции коммунистических режимов: «горбачевский фактор» дозволенности; превалировавшее в среде образованной номенклатуры убеждение, что поражение на соревновательных выборах будет носить временный характер; отсутствие физической угрозы со стороны оппонентов и, наконец, «обуржуазивание» номенклатуры к концу 1980-x[121]. Четыре гудвиновских фактора плюс стратегия переговоров предоставили элите, казалось, наименее разрушительный и выгодный переход от одного девелопменталистского проекта к другому – от изоляционистской импортозамещающей и военизированной экономики к бюрократически регулируемому рыночному благополучию в расширенной Европе.
Стратегические цели Горбачева могут быть охарактеризованы как три конверсии. Первое – преобразование давно утратившей действенность коммунистической идеологии в расплывчато либеральные, бесконфронтационные «общечеловеческие ценности». Второй конверсией должно было стать превращение коммунистической номенклатуры в технократических менеджеров и корпоративных владельцев экономического капитала. Наконец, в-третьих, и самое главное – предлагался размен геополитической мощи и ресурсов СССР на почетный партнерский доступ в европейскую часть ядра капиталистической миросистемы, впрочем, при сохранении особых статусных взаимоотношений с США.
Однако на субъективном уровне, вероятно, и сам Горбачев не мог допустить, что его целью было возвращение советского общества в лоно мирового капитализма. Его родители были крестьянами. Как и большинство сверстников, Горбачев вырос в атмосфере необычайной социальной мобильности и роста материального благополучия послевоенных десятилетий. Для большинства советских людей того поколения идея социализма имела непосредственную, доказанную опытом личной и коллективной траектории ценность. Выступая против брежневского застоя, они желали вовсе не построения капиталистического будущего, а возвращения к атмосфере оптимизма времен своей молодости. Более того, интуитивно они осознавали силу и ценность советского эгалитаризма. Вероятно, по этой причине Горбачев и не сумел, вернее, не предусмотрел создать механизмы управления, которые позволили бы ему в период кризиса вырулить между упразднением старых командных структур и намечаемой институционализацией представительской демократии и капиталистического рынка. Проблема заключается не только в том, что Горбачев действовал без подробного плана, интуитивно импровизируя на ходу. Габитус коммунистов-реформаторов не позволял «горбачевцам» рационально осмысливать последствия их собственных устремлений. Вот в чем заключалось трагическое противоречие.
Какими бы ни были социальные ограничители в головах Горбачева и его последователей, надо признать, учились они довольно быстро. Но время в периоды революций бежит еще быстрее. Стратегические уступки Горбачева Западу были не столько наивными, сколько отчаянно поспешными. То же самое отчаянное желание быть приглашенным в «клуб» либерального Запада объясняет загадочную нерешительность в применении репрессивного аппарата государства для подавления революционных выступлений 1989 г. в Восточной Европе. Советское руководство ожидало реинтеграции в капиталистическую мировую экономику на почетных условиях, в качестве равного, и эта надежда наилучшим образом выражена в типично горбачевских призывах к интеграции в «общеевропейский дом». Впрочем, достигнутый в ходе XX в. статус сверхдержавы не позволял ничего меньшего.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.
Пустой лозунг. Почему конверсия военных технологий обречена на провал
Слово «конверсия», ныне подзабытое, было одним из самых популярных в конце 80-х — начале 90-х. Актуальность конверсии была тогда самоочевидной. Военно-промышленный комплекс занимал в промышленности Советского Союза центральное место, под грузом оборонных затрат экономика не выдерживала, ее перевод на мирные рельсы был безусловным приоритетом для любого правительства в то время. «Верхняя Вольта с ракетами» — стандартное определение СССР, конечно, страдало пропагандистским перехлестом, но отчасти было верным. Научившись строить космические ракеты и атомные подводные лодки, Советы так и не научились выращивать достаточно хлеба или шить джинсы.
Но даже самым ярым антисоветчикам было ясно, что проблема так просто не решается: в ВПК были заняты десятки миллионов людей. Вопрос о том, как их трудоустроить, вставал сам собой. Многие военно-промышленные предприятия были градообразующими и, по сути, единственными работодателями в некоторых районах страны. Предложенный тогда же властью и «прорабами перестройки» ответ — конверсия — привлекал общество своей простотой и убедительностью. О невозможности для оборонного завода, делающего ракеты, перейти на производство мясорубок как-то не задумывались.
Советская конверсия
На самом деле конверсия в оборонном комплексе СССР имела давнюю историю. В те времена существовали два правительства: правительство Алексея Косыгина, куда входило большинство министров экономического бока, и «правительство» Дмитрия Устинова, куратора ВПК, куда входили девять министров оборонных отраслей промышленности, знаменитая «девятка».
Заводы всех министерств «девятки» должны были в обязательном порядке выпускать гражданскую продукцию, процент которой составлял 45% от военного назначения. Поскольку технологическая дисциплина на предприятиях ВПК была выше, именно им поручали осваивать наиболее сложные с технической точки зрения товары широкого потребления. По некоторым данным, до 90% телевизоров и радиоприемников, например, выпускали именно такие заводы.
Например, Министерство оборонной промышленности на Кировском заводе в Ленинграде делало тракторы, в Ижевске — автомобили и мотоциклы, в Нижнем Тагиле — вагоны. Оно же выпускало практически все фотоаппараты страны на заводе ЛОМО в Ленинграде и в Красногорске. ЭВМ изначально создавались и производились в институтах и заводах Минрадиопрома, одного из самых закрытых ведомств страны, производителя систем ПВО и радаров. Даже атомный Минсредмаш выпускал и минеральные удобрения в Кирово-Чепецке, и добывал золото в Узбекистане. Я сам шестнадцатилетним пареньком во время обязательной летней практики на «закрытом» оборонном заводе в своем родном городе, делавшем платы для микросхем, изготовлял подставки под посуду — по сто пятьдесят штук за смену.
Более или менее, но предприятия ВПК закрывали наиболее неотложные потребности населения в качественных товарах. Конечно, с точки зрения устройства нормальной экономики это было неправильно, но никто и не утверждает, что народное хозяйство СССР строилось на здоровых основаниях. Страна развивалась так, как могла.
Первые несколько лет у директоров ВПК было золотое время. Выскочив из-под контроля партии и министерств, они зажили в свое удовольствие, но очень быстро оказалось, что экономическая свобода имеет свою обратную сторону. Государство более их продукцию не покупало, либо покупало в существенно меньших размерах, да и деньги за нее поступали с опозданием. За четыре года производство на заводах ВПК упало почти в пять раз, причем гражданское производство на них сократилось в той же пропорции, что и военное.
Пустой лозунг
Оказалось, что конверсия — всего лишь лозунг, за которым ничего не стоит. Правительство не давало на нее денег, а сами предприятия не имели собственных средств для демонтажа старого оборудования и закупки нового, для гражданской продукции. При этом они должны были поддерживать мобилизационные мощности на случай войны.
Но дело заключалось не только в технических проблемах. Россия стремительно входила на мировой рынок и открывала свой внутренний для импортеров, завозивших товар более качественный и/или дешевый, чем продукция отечественного ВПК. Его мясорубки или телевизоры потребители покупали только в условиях отсутствия конкуренции.
Затраты на маркетинг и брендинг теоретически были еще большими, чем на техническое перевооружение. Качество рабочей силы, требования к помещениям — все играло против ВПК. Прежний кирпичный цех не подходил для современного производства, ориентирующегося на легкие конструкции и сооружения. Да и конкурентов себе ни один зарубежный гигант выращивать не собирался. Так что авторы идеи «конверсии» на поверку оказались кем-то вроде активистов МММ того времени, обещавших хороший процент на «акции».
Таким образом, новые российские власти должны были бы всячески холить и лелеять ВПК, несущий пусть не золотые яйца, но дающий несомненную прибыль. И ни о какой конверсии не могло быть и речи. Следовало, разумеется, сократить ВПК — пропорционально сокращению территории страны, и соответственно, уменьшению запросов на пополнение техники в связи с окончанием холодной войны.
Все же надежды, связанные с технологическим обновлением страны, следовало возлагать не на ВПК, а на иные секторы экономики, поскольку его производственная и интеллектуальная база мало подходили для такой задачи.
Возможна ли конверсия военных технологий в авиации
У СССР был мощный сектор гражданской авиации, полностью покрывавший потребность самой большой страны в мире, в которой многие районы были доступны только авиационным путем. Сегодня он фактически уничтожен, и перспектив на восстановление не просматривается. Истории с Ту-204 или Sukhoj Superjet 100 скорее печальны и оптимизма не внушают. Задним числом можно признать, что в 90-е годы необходимо было сделать выбор в пользу какого-то сегмента ВПК, который можно конвертировать на производство гражданской продукции, бросив в него все силы и средства, и этим сектором должна была быть авиация.
Однако этого не произошло, и Россия по-прежнему продает в основном военные самолеты и вертолеты, поставки которых занимают почти половину военного экспорта.
Вопреки мнению о состязательности рынка, мировой авиапром сегодня жестко монополизирован. На нем есть два глобальных игрока — Boeing и Airbus, есть два региональных — канадский Bombardier и бразильский Embraer. На него хотят попасть (и, скорее всего, попадут) китайский Comac с ARJ21 и японцы с Mitsubishi Regional Jet. Место России во всем этом — очень скромное, несмотря на ее авиационную историю в XX веке.
Нужно иметь в виду еще один, часто забываемый фактор. Развитие авиационной промышленности в стране прямо связано с ее географией. Почему именно Канада и Бразилия стали вдруг авиапроизводителями? У них самые большие территории в мире после России, примерно такие же, как у США и Китая. Такие страны не могут обходиться без мощного авиатранспорта, а это тянет за собой и строительство самолетов. Иными словами, Россия не только историей, но и географией обречена быть авиапроизводителем, однако дело упирается в неспособность правительства создать необходимые условия для этого.
Власть предпочитает паразитировать на достижениях советского оборонного авиапрома, которые пока еще можно продавать в страны третьего мира. Да, Sukhoj Superjet 100 — движение в правильном направлении, но все делается как-то неубедительно, да еще и зависит от флуктуаций во внешней политике, когда в любой момент можно ограничить поставку западных комплектующих.
Уступая Китаю
В ближайшие 15-20 лет Китай станет глобальным игроком на мировом авиационном рынке, как он стал на автомобильном. Хотя поначалу китайские автомобили и вызывали скептическую усмешку, а теперь он автопроизводитель №1 в мире, опережая США почти в три раза. В 2018 году Китай вышел на лидирующие позиции и в космосе, осуществив больше запусков, чем США, и два раза больше, чем Россия. Его экспедиция с луноходом ясно показала, кто становится державой №2 в космосе.
Проблема не только в поисках источников финансирования и поставщиков технологий. Нет ясной, осмысленной концепции развития отечественного авиапрома — в противном случае он бы не находился в таком состоянии. Магадан, Камчатка, Сахалин и весь Дальний Восток и Сибирь буквально «висят» на воздушном транспорте. Ибо даже туда, куда можно добраться поездом, никто не будет добираться семь суток. Значит, спрос на самолеты в России будет всегда. Даже в том же Китае из Пекина в Шанхай можно добираться скоростными поездами, там 90% населения сосредоточено на территории в два миллиона квадратных километров, где можно обходиться без авиации. У нас такое невозможно.