Как подписывался пушкин в письмах

Романтическая переписка Пушкина

В истории частной жизни Пушкина больше белых пятен, чем точно установленных фактов. Исследователям многое приходится додумывать и, как воздушные замки, возводить все новые теории. Но одно мы знаем наверняка: в любовной лирике поэт был максимально автобиографичен.

Переписка Александра Пушкина с дамами — лишь небольшая часть его эпистолярного наследия. Над письмами поэт трудился не менее тщательно, чем над художественными произведениями. Давайте вспомним некоторые послания Пушкина к женщинам и их ответы.

«Одну тебя в неверном вижу сне»
Екатерина Бакунина (1795-1869)

Фрейлина двора, художница-любительница, дочь действительного камергера П. Бакунина, одно время управлявшего Академией наук; супруга отставного капитана А. Полторацкого; троюродная сестра революционера Михаила Бакунина.

Сестра лицейского товарища Пушкина навещала брата в Лицее с 1811 по 1817 год, где с ней и познакомился юный Пушкин. Среди ее поклонников были лицеисты И. Пущин и И. Малиновский.

Прелестное лицо ее, дивный стан и очаровательное обращение производили восторг во всей лицейской молодежи.

Об увлечении поэта писал лицеист С. Комовский: «...первую платоническую, истинно пиитическую любовь возбудила в Пушкине сестра одного из лицейских товарищей его (фрейлина К.П. Бакунина). «

ИТменно ей были посвящены более 20 «унылых» элегий, написанных в 1815-1816 годах: «Итак я счастлив был, итак я наслаждался. «, «К живописцу», «Осеннее утро», «Разлука», «Элегия», «Певец», «К сну», «Желание», «Наслажденье».

Пожалуй, ни одну женщину Пушкин не любил такой поэтической любовью, и эта любовь сохранила ее имя от забвения. Стихотворение «К живописцу» удачно было положено на ноты, его часто пели в Лицее.

Впрочем, не все его вольности оставались для начальства тайными. Своей чрезмерной влюбчивостью и легкомыслием Пушкин «заслужил» нерасположение самого директора лицея Егора Антоновича Энгельгардта. Пушкин стал ухаживать за Марией Смит, урожденной Шарон-Лароз, жившей в семействе Энгельгардта. Поэт написал ей нескромное послание «К молодой вдове», а обиженная вдова не замедлила пожаловаться Энгельгардту. Отношения между ним и Пушкиным были бесповоротно испорчены.

«Твои небесны очи покроются, мой друг, туманом вечной ночи. «
Амалия Ризнич (1803-1825)

Итальянка, дочь венского банкира Риппа, первая жена одесского негоцианта сербского происхождения И. Ризнича.

По выражению мужа Ризнич, Пушкин увивался около Амалии, как котенок. Амалии Пушкие посвятил «Ночь» (1823), «Простишь ли мне ревнивые мечты» (1823), «Все кончено: меж нами связи нет. » (1824), «Под небом голубым страны своей родной. » (1826).

След в истории: только как адресат лирики Пушкина. Для Пушкина одесского периода определяющим в отношении к Амалии стало то, что она была родом из Флоренции. В тот период его особенно манил «язык Италии златой».

Источник

Поэтическая изоляция: письма Пушкина из Болдино

2021 год, осень. Жизнь периодически переводится в режим изоляции. В эти дни журнал об искусстве Точка ART вспоминает период в жизни Александра Сергеевича Пушкина, который не только стал одним из самых продуктивных в его творчестве, но и некоторым образом созвучен событиям настоящего.

Болдинская осень, три месяца, проведенные поэтом в деревенской изоляции, подарили миру не только выдающиеся стихотворные произведения, но и письма, которые он адресовал петербургским друзья и, конечно же, невесте, Наталье Гончаровой.

«Смотри, какой здесь вид: избушек ряд убогий,
За ними чернозем, равнины скат отлогий,
Над ними серых туч густая полоса.
Где нивы светлые? где темные леса?
Где речка? На дворе у низкого забора
Два бедных деревца стоят в отраду взора,
Два только деревца. И то из них одно
Дождливой осенью совсем обнажено,
И листья на другом, размокнув и желтея,
Чтоб лужу засорить, лишь только ждут Борея.
И только. На дворе живой собаки нет.
Вот, правда, мужичок, за ним две бабы вслед.
Без шапки он; несет подмышкой гроб ребенка
И кличет издали ленивого попенка,
Чтоб тот отца позвал да церковь отворил.
Скорей! ждать некогда! давно бы схоронил»

Господский дом Пушкиных в Болдино © boldinomuzey.ru

Так описывает Пушкин одноэтажный дом в селе Большое Болдино Нижегородской губернии, выделенный писателю отцом по случаю скорой женитьбы. Сюда 3 сентября 1830 года Пушкин приехал, чтобы заняться предсвадебными хлопотами: он собирался переоформить на себя отцовское имение и двести душ мужиков.

Месяц, который Пушкин собирался провести в Болдино, растянулся на три: эпидемия холеры, пронесшаяся по России, объявленный в Москве карантин, не позволили поэту покинуть Болдино. Но, несмотря на печальные причины, эта изоляция стала для него одним из самых творчески продуктивных периодов в жизни.

Десятки стихотворений и критических статей, «Маленькие трагедии» и «Повести Белкина», поэмы «Домик в Коломне», «Сказка о попе и работнике его Балде» и «Сказка о медведихе» — все это было написано в Болдинскую осень. А единственной связью с внешним миром были для Пушкина письма, адресованные петербургским друзьям и Наталье Гончаровой.

Письма из Болдино

«Моя дорогая, моя милая Наталья Николаевна, я у ваших дог, чтобы поблагодарить вас и просить прощения за причиненное вам беспокойство. Ваше письмо прелестно, оно вполне меня успокоило. Мое пребывание здесь может затянуться вследствие одного совершенно непредвиденного обстоятельства. Я думал, что земля, которую отец дал мне, составляет отдельное имение, но, оказывается, это — часть деревни из 500 душ, и нужно будет произвести раздел. Я постараюсь это устроить возможно скорее. Еще более опасаюсь я карантинов, которые начинают здесь устанавливать. У нас в окрестностях — Cholera morbus (очень миленькая особа). И она может задержать меня еще дней на двадцать! Вот сколько для меня причин торопиться! Почтительный поклон Наталье Ивановне, очень покорно и очень нежно целую ей ручки. Сейчас же напишу Афанасию Николаевичу. Он, с вашего позволения, может вывести из терпения. Очень поблагодарите м-ль Катрин и Александрии за их любезную память; еще раз простите меня и верьте, что я счастлив, только будучи с вами вместе».

О.А. Кипренский «Портрет А. С. Пушкина», 1827 © Государственная Третьяковская галерея

«Я уже почти готов сесть в экипаж, хотя дела мои еще не закончены, и я совершенно пал духом. Вы очень добры, предсказывая мне задержку в Богородске лишь на 6 дней. Мне только что сказали, что отсюда до Москвы устроено пять карантинов, и в каждом из них мне придется провести две неделя, подсчитайте-ка, а затем представьте себе, в каком я должен быть собачьем настроении. В довершение благополучия полил дождь и, разумеется, теперь не прекратится до санного пути. Если что и может меня утешить, то это мудрость, с которой проложены дороги отсюда до Москвы: представьте себе насыпи с обеих сторон, — ни канавы, ни стока для воды, отчего дорога становится ящиком с грязью, зато пешеходы идут со всеми удобствами по совершенно сухим дорожкам и смеются над увязшими экипажами. Будь проклят час, когда я решился расстаться с вами, чтобы ехать в эту чудную страну грязи, чумы и пожаров, — потому что другого мы здесь не видим.

А вы что сейчас поделываете? Как идут дела и что говорит дедушка? Знаете ли, что он мне написал? За Бабушку, по его словам, дают лишь 7000 рублей, и нечего из-за этого тревожить ее уединение. Стоило подымать столько шума! Не смейтесь надо мной; я в бешенстве.

Наша свадьба точно бежит от меня; и эта чума с ее карантинами — не отвратительнейшая ли это насмешка, какую только могла придумать судьба?

«Въезд в Москву запрещен, и вот я заперт в Болдине. Во имя неба, дорогая Наталья Николаевна, напишите мне, несмотря на то, что вам этого не хочется. Скажите мне, где вы? Уехали ли вы из Москвы? нет ли окольного пути, который привел бы меня к вашим ногам? Я совершенно пал духом и право не знаю, что предпринять. Ясно, что в этом году (будь он проклят) нашей свадьбе не бывать.

Но не правда ли, вы уехали из Москвы? Добровольно подвергать себя опасности заразы было бы непростительно. Я знаю, что всегда преувеличивают картину опустошений, а число жертв; одна молодая женщина из Константинополя говорила мне когда-то, что от чумы умирает только простонародье — всё это прекрасно, но все же порядочные люди тоже должны принимать меры предосторожности, так как именно это спасает их, а не их изящество и хороший тон.

Итак, вы в деревне, в безопасности от холеры, неправда ли? Пришлите же мне ваш адрес и сведения о вашем здоровье. Что до нас, то мы оцеплены карантинами, но зараза к нам еще не проникла. Болдино имеет вид острова, окруженного скалами. Ни соседей, ни книг. Погода ужасная. Я провожу время в том, что мараю бумагу и злюсь. Не знаю, что делается на белом свете и как поживает мой друг Полиньяк. Напишите мне о нем, потому что здесь я газет не читаю. Я так глупею, что это просто прелесть. Вот поистине плохие шутки. Я смеюсь «желтым смехом», как говорят рыночные торговки. Прощайте. Повергните меня к стопам вашей матушки; сердечные поклоны всему семейству. Прощайте, прелестный ангел. Целую кончики ваших крыльев, как говаривал Вольтер людям, которые вас не стоили.

«Милостивая государыня Наталья Николаевна, я по-французски браниться не умею, так позвольте мне говорить вам по-русски, а вы, мой ангел, отвечайте мне хоть по-чухонски, да только отвечайте. Письмо Ваше от 1-го октября получил я 26-го. Оно огорчило меня по многим причинам: во-первых, потому что оно шло ровно 25 дней, во-вторых, что вы первого октября были еще в Москве давно уже зачумленной, в-третьих, что вы не получили моих писем, в-четвертых, что письмо ваше короче было визитной карточки, в-пятых, что вы на меня видно сердитесь, между тем как я пренесчастное животное уж без того. Где вы? что вы? я писал в Москву, мне не отвечают. Брат мне не пишет, пологая, что его письма, по обыкновению, для меня неинтересны. В чумное время дело другое; рад письму проколотому; знаешь, что по крайней мере жизни то хорошо. Если вы в Калуге, я приеду к Вам через Пензу; если вы в Москве, т. е. в Московской деревне, то приеду к Вам через Вятку, Архангельск и Петербург. Ей богу не шучу — но напишите мне, где вы, а письмо адресуйте в Лукояновский уезд село Абрамово, для пересылки в Болдино. Скорей дойдет. Простите. Целую ручки у матушки; кланяюсь в пояс сестрицам».

«В Болдине, всё еще в Болдине! Узнав, что вы не уехали из Москвы, я нанял почтовых лошадей и отправился в путь. Выехав на большую дорогу, я увидел, что вы правы: 14 карантинов являются только аванпостами — а настоящих карантинов всего три. — Я храбро явился в первый (в Сиваслейке, Владимирской губ.); смотритель требует подорожную и заявляет, что меня задержат лишь на 6 дней. Потом заглядывает в подорожную.

Вы не по казенной надобности изволите ехать? — Нет, по собственной самонужнейшей. — Так извольте ехать назад на другой тракт. Здесь не пропускают. — Давно ли? — Да уж около 3 недель. — И эти свиньи губернаторы не дают этого знать? — Мы не виноваты-с. — Не виноваты! а мне разве от этого легче? нечего делать — еду назад в Лукоянов: требую свидетельства, что еду не из зачумленного места. Предводитель здешний не знает, может ли после поездки моей дать мне это свидетельство — я пишу губернатору, а сам в ожидании его ответа, свидетельства и новой подорожной сижу в Болдине да кисну.

Вот каким образом проездил я 400 верст, не двинувшись из своей берлоги. Это еще не всё: вернувшись сюда, я надеялся, по крайней мере, найти письма от вас. Но надо же было пьянице — почтмейстеру в Муроме перепутать пакеты, и вот Арзамас получает почту Казани, Нижний — Лукоянова, а ваше письмо (если только есть письмо) гуляет теперь не знаю где и придет ко мне, когда богу будет угодно. Я совершенно пал духом и, так как наступил пост — (скажите маменьке, что этого поста я долго не забуду), я не стану больше торопиться; пусть всё идет своим чередом, я буду сидеть, сложа руки. Отец продолжает писать мне, что свадьба моя расстроилась. На днях он АМН, может быть, сообщит, что вы вышли замуж… Есть от чего потерять голову. Спасибо кн. Шаликову, который наконец известил меня, что холера затихает. Вот первое хорошее известие, дошедшее до меня за три последних месяца. Прощайте, мой ангел, будьте здоровы, не выходите замуж за г- на Давыдова и извините мое скверное настроение. Повергните меня к стопам маменьки, всего хорошего всем. Прощайте».

А. П. Брюллов « Портрет Натальи Николаевны Пушкиной, в девичестве Гончаровой», 1831–1832 © Всероссийский музей А. С. Пушкина

«Из вашего письма от 19 ноября вижу, что мне надо объясниться. Я должен был выехать из Болдина 1-го октября. Накануне я отправился верст за 30 отсюда к кн. Голицыной, чтобы точнее узнать количество карантинов, кратчайшую дорогу и пр. Так как имение княгини расположено на большой дороге, она взялась разузнать всё доподлинно. На следующий день, 1-го октября, возвратившись домой, получаю известие, что холера добралась до Москвы, что государь там, а все жители покинули ее. Это последнее известие меня несколько успокаивает.

Узнав между тем, что выдают свидетельства на свободный проезд или, по крайней мере, на сокращенный срок карантина, пищу на этот предмет в Нижний. Мне отвечают, что свидетельство будет мне выдано в Лукоянове (поскольку Болдино не заражено), в то же время меня извещают, что въезд и выезд из Москвы запрещены.

Эта последняя новость, особенно же неизвестность вашего местопребывания (я не получал писем ни от кого, даже от брата, который думает обо мне, как о прошлогоднем снеге), задерживают меня в Болдине. Я боялся или, вернее, надеялся по прибытии в Москву вас там не застать и был уверен, что если даже меня туда и впустят, то, наверное, не выпустят. Между тем слух, что Москва опустела, подтверждался и успокаивал меня. Вдруг я получаю от вас маленькую записку, в которой вы сообщаете, что и не думали об отъезде. — Беру почтовых лошадей; приезжаю в Лукоянов, где мне отказывают в выдаче свидетельства на проезд под предлогом, что меня выбрали для надзора за карантинами моего округа. Послав жалобу в НИЖНИЙ, решаю продолжать путь. Переехав во Владимирскую губернию, узнаю, что проезд по большой дороге запрещен — и никто об этом не уведомлен, такой здесь во всем порядок. Я вернулся в Болдино, где останусь до получения паспорта и свидетельства, другими словами, до тех пор, пока будет угодно богу. Итак, вы видите (если только вы соблаговолите мне поверить), что мое пребывание здесь вынужденное, что я не живу у княгини Голицыной, хотя и посетил се однажды; что брат мой старается оправдать себя, уверяя, что писал мне с самого начала холеры, и что вы несправедливо смеетесь надо мной. Засим кланяюсь вам.

Абрамово вовсе не деревня княгиня Голицыной, как вы полагаете, а станция в 12- ти верстах от Болдина, Лукоянов от него в 50-ти верстах. Так как вы, повидимому, не расположены верить мне на слово, посылаю вам два документа о своем вынужденном заточении. Я не перечислил вам и половины всех неприятностей, которые мне пришлось вытерпеть. Но я не даром забрался сюда. Не будь я в дурном расположении духа, когда ехал в деревню, я бы верну ся в Москву со второй станции, где узнал, что холера опустошает Нижний. Но в то время мне и в голову не приходило поворачивать вспять, и я не желал ничего лучшего, как заразы».

Вернуться в еще окруженную карантином Москву Пушкин смог только 5 декабря 1830 года. А в Болдино возвращался еще два раза, по собственной воле, и оба раза осенью — 1833-го и 1834 года.

Источник

ПИСЬМА ПУШКИНА

В письмах Пушкина заключено и меньше и больше того, что дает нам его поэзия: в них нет свойственного искусству художественного обобщения и преображения, но есть непосредственность мироощущения, ставящая читателя «лицом к лицу» с мыслью, чувством, настроением великого поэта. Письма поэта позволяют шаг за шагом пройти с ним его жизненный путь — от юношеской поры «буйства молодого» до последних месяцев и дней его жизни.

По своему содержанию письма Пушкина многообразны, они ярко воссоздают черты его характера, широкий круг интересов, его общественные и личные отношения.

Образ поэта, каким он предстает перед нами в его письмах, глубоко привлекателен. «Прямодушная правда, отсутствие лжи и фразы, простота. откровенность и честность ощущений», — эти черты, которые И. С. Тургенев в своей речи о Пушкине определил как наиболее характерные для его творчества, в высшей степени свойственны и его письмам.

Огромно значение писем Пушкина как первоисточника для изучения его биографии, для ознакомления с его бытом, образом мыслей, с литературной борьбой, в которой он участвовал. В письмах отчетливо видны некие общие, постоянные черты его живого, открытого, увлекающегося, доверчивого характера, его деятельного и ясного ума. Вместе с тем в письмах отражен

жизненный путь поэта, изменения в его судьбе, взглядах, душевной настроенности.

Письма первого, петербургского, периода (1815 — май 1820 г.) воссоздают круг юношеских интересов Пушкина — политическое вольнолюбие, увлеченность поэзией, войну с литературными староверами. Лицейские письма к В. А. Жуковскому, П. А. Вяземскому написаны в свободном и вместе с тем почтительном тоне — юноша Пушкин ценит приязнь уважаемых им писателей старшего поколения. Из петербургских писем послелицейских лет наиболее важны письма к П. А. Вяземскому (с которым у Пушкина установились отношения дружеского равноправия), А. И. Тургеневу, П. Б. Мансурову. По ним видно, насколько поэт был общителен, нуждался в общественной среде, жил ее интересами, соответственно строил свой образ жизни.

В период ссылки (май 1820 — сентябрь 1826) переписка заняла в жизни Пушкина особенно большое место; она стала наряду с его художественными произведениями и критическими выступлениями формой участия в общественной и литературной борьбе, а также единственным способом общения с отсутствующими друзьями. Письма периода ссылки исключительны по своей насыщенности разнообразным содержанием — бытовым, политическим, эмоциональным, творческим. Среди корреспондентов Пушкина — Жуковский, Гнедич, Вяземский, Бестужев, Рылеев.

В письмах (особенно пересылавшихся «по оказии») Пушкин горячо отзывался на совершавшиеся в Европе политические события — греческое восстание, испанскую революцию (В. Л. Давыдову (?) oт первой половины марта 1821 г.; П. А. Вяземскому от 24—25 июня 1824 г.; Н. И. Гнедичу от 4 декабря 1820 г. и др.). Что касается политической жизни России, то высказываться о ней прямо было слишком опасно для ссыльного; но в письмах господствует дух недовольства, и претерпеваемые поэтом гонения трактуются как характерное проявление царящих в России насилия и произвола. Недовольство положением «порядочных» писателей; мечты о том, чтобы «тихонько взять трость и шляпу», то есть бежать ва границу; возмущение, часто высказываемое по поводу различных проявлений косности и застоя, выражали оценку внутренней политики правительства (письма С. И. Тургеневу от 21 августа 1821 г.; А. А. Бестужеву от конца мая — начала июня 1825 г.; П. А. Вяземскому от 27 мая 1826 г. и др.). «Меня тошнит с досады — на что ни взгляну, все такая гадость, такая подлость, такая

глупость — долго ли этому быть?» (Л. С. Пушкину, январь — начало февраля 1824 г.).

Можно сказать с уверенностью, что, подобно вольнолюбивой лирике Пушкина, его вольнолюбивые письма, отнюдь не сохранявшиеся адресатами в тайне, оказывали свое влияние на общественное мнение и будили мысль многих.

Наиболее свободно и многогранно отражены в письмах 1820—1825 гг. литературные и творческие интересы Пушкина — его важнейший духовный ресурс в ссылке.

Письма Пушкина — письма профессионального литератора, для которого стихи — это «пища души», а литературная критика, споры о романтизме и классицизме, дружеские разногласия с литераторами, близкими по духу, ожесточенная полемика с противниками — это сама жизнь. При этом Пушкин уже знал, что его письменный приговор, оценка, совет — большая сила в литературе.

В переписке Пушкин подробно обсуждает свои и чужие произведения. Первостепенное значение имеет его спор с писателями-декабристами об «Евгении Онегине» (Рылееву, 25 января 1825 г.; А. Бестужеву, 24 марта 1825 г.); критический разбор «Горя от ума» Грибоедова (А. Бестужеву, конец января 1825 г.); характеристика «Дум» Рылеева (Рылееву, вторая половина мая 1825 г.); подробный стилистический анализ стихотворения Вяземского «Водопад» — принципиально важный для историка литературы потому, что подтверждает сознательность стилистических исканий Пушкина (Вяземскому, 14 и 15 августа 1825 г.). Письма поэта насыщены суждениями о писателях западноевропейских и русских — о Шекспире и Байроне (Н. Раевскому, вторая половина июля 1825 г.); о Ломоносове и Державине (Дельвигу, первые числа июня 1825 г.), о Крылове (Вяземскому, 8 марта 1824 г.), о Жуковском (Вяземскому и Л. С. Пушкину, 25 мая и ок. середины июня 1825 г.) и т. д. и т. д. Пушкин обсуждает в своей переписке и общие проблемы литературного развития — проблему французского романтизма (Вяземскому, 5 июля 1824 г.), русского романтизма и классицизма (Вяземскому, 6 февраля 1823 г., начало апреля 1824 г., 5 июля 1824 г.) и т. д. и т. д.

В своих письмах Пушкин — один из наиболее деятельных участников литературной борьбы первой половины 20-х гг., несмотря на удаленность от ее арены. Он предлагает тактику борьбы с цензурой и с реакционной критикой (письма Вяземскому

1823—1824 гг.), высказывает мысль о создании журнала, в котором объединились бы писатели прогрессивного направления, — и, характерно, Вяземский осуществил эту мысль, приняв участие в руководстве журналом «Московский телеграф».

Удаленный от близкой по духу среды, поэт, в сущности, не был от нее оторван и, при всей горечи изгнания, «тоске и бешенстве», обуревавших его в глухом Михайловском, осознавал себя участником общего дела. Не только гений Пушкина, не только его духовная мощь, но и ощущение такого общего дела и своего участия в нем были опорой для великого поэта. Письма его оптимистичны, часто веселы, всегда полны душевной энергии.

Письма Пушкина, написанные в дни, когда он узнал о восстании и поражении декабристов, проникнуты тревогой зa «друзей, братьев, товарищей», — так Пушкин назвал декабристов в одном из своих писем (П. А. Вяземскому, 14 августа 1826 г). Просьбы Пушкина о перемене своей собственной участи выдержаны в весьма холодном тоне: «Положим, что правительство и захочет прекратить мою опалу, с ним я готов условливаться (буде условия необходимы), но вам решительно говорю не отвечать и не ручаться за меня» (письмо В. А. Жуковскому от 20-х чисел января 1826 г.). «Каков бы ни был мой образ мыслей, политический и религиозный, я храню его про самого себя и не намерен безумно противоречить общепринятому порядку и необходимости», — таков текст своеобразной «подписки» в

официальном письме к Жуковскому от 7 марта 1826 г. Этот текст Жуковский даже не решился представить царю. Письмо Пушкина было квалифицировано влиятельными друзьями поэта как «холодное и сухое». 14 августа 1826 г., уже зная о казни пяти декабристов, Пушкин писал П. А. Вяземскому: «Ты находишь письмо мое холодным и сухим. Иначе и быть невозможно. Благо написано. Теперь у меня перо не повернулось бы».

Разгром декабристов, этот рубеж в жизни России и Пушкина, резкой чертой отмечен в его письмах. Все в них — содержание, тон, даже строение фраз — становится иным. Идет на убыль та непринужденность, «свобода разговора или письма», о которой Пушкин сам писал как-то Бестужеву (30 ноября 1825 г.). Письма Пушкина во многом утрачивают свою непосредственность, становятся более осторожными. Пушкин опасался перлюстрации — и не напрасно: письма его перехватывались полицией. В ряде случаев поэт даже сознательно вставляет в свои письма суждения, специально для полиции предназначенные. В ряде писем Пушкин с умыслом говорит о «прощении» декабристов царем, как о чем-то близком и само собой разумеющемся (письма Дельвигу от начала февраля и 20 февраля 1826 г., Вяземскому от 5 ноября 1830 г.).

Среди известных нам писем Пушкина 1826—1837 гг. чрезвычайно мало написанных в столь же легком, открытом, юношески веселом тоне, каким отличаются многие его письма первой половины 20-х гг.

Последекабрьский период предстает в письмах как период, насыщенный исканиями, надеждами и разочарованиями. Письма раскрывают и самую сущность этих надежд и разочарований,

Свое собственное место Пушкин и теперь, в новых условиях, представлял как место поэта-гражданина; по письмам видно, что он действительно желал быть «приближенным» к власти — не для личной корысти, а для того, чтоб давать «советы царям» и способствовать благу страны. Письма начала 30-х гг. подробнейшим образом раскрывают программный смысл его стихов:

Письма помогают фиксировать хронологические границы духовной биографии Пушкина 30-х гг. Переломным и, в сущности, роковым в его жизни стал 1834 г., когда полицией было перехвачено его письмо к жене от 20 и 22 апреля 1834 г. Конечно, этот факт был так остро воспринят на фоне других разочарований. Пушкин уже был в начале этого года крайне уязвлен своим назначением в камер-юнкеры, по собственному выражению — в «камер-пажи». Это назначение делало из Пушкина рядового

придворного, и не только в глазах света, но, что очень важно, в глазах самого Пушкина подчеркивало тщетность «претензий» поэта на некую особую роль в обществе. Перлюстрация письма возмутила все существо Пушкина, отразив истинное положение вещей. Иллюзии рушились. Цикл писем, написанных поэтом летом 1834 г. к жене, исполнен глубочайшего трагизма; ничто из написанного Пушкиным не воссоздает с такой детальностью его душевное состояние. Его письма — не только комментарий, но и ценнейшее дополнение к его лирическому творчеству. Автобиографические записки Пушкина предельно лаконичны. Именно из писем мы узнаем, как тяготился Пушкин своей денежной зависимостью от правительства, как упорно добивался отставки, мечтая уехать в деревню — ту самую, откуда так рвался в середине 20-х гг.

С течением времени скованность, недовольство Пушкина окружающей его действительностью и самим собой проявляются в письмах с возрастающей силой.

Письма 1834—1837 гг. объясняют истинные причины, приведшие великого поэта к гибели. Это — не только ненависть к семейству Геккеренов; это — чувство глубокой неудовлетворенности, вызывавшееся ложным положением, невыносимым для Пушкина ощущением зависимости — тягостной и многоликой, предстающей перед нами в письмах в самых разных обличьях: камер-юнкерства, жандармской опеки Бенкендорфа, цензурного комитета, заимодавцев, шпиона-Булгарина, родственников, опутавших поэта денежными заботами. Только из писем мы узнаем и о творческой неудовлетворенности, которую испытывал Пушкин перед концом своей жизни. Еще в 1833 г., в феврале, он писал П. В. Нащокину: «Заботы о жизни мешают мне скучать. Но нет у меня досуга, вольной холостой жизни, необходимой для писателя». В 1835 г. горечь подобных признаний сказывается еще сильнее: «Такой бесплодной осени отроду мне не выдавалось. Пишу, через пень колоду валю. Для вдохновения нужно сердечное спокойствие, а я совсем неспокоен» (П. А. Плетневу, около 11 октября 1835 г.).

Письма последних лет раскрывают также общественное и литературное одиночество Пушкина. В 1834 г. он писал Погодину: «. Пишу много про себя, а печатаю поневоле и единственно для денег: охота являться перед публикою, которая вас не понимает, чтоб четыре дурака ругали вас потом шесть месяцев в своих журналах только что не по-матерну. Было время, литература

была благородное, аристократическое поприще. Ныне это вшивый рынок. Быть так». Это письмо, кстати, исчерпывающе разъясняет суть так называемого «литературного аристократизма» Пушкина 30-х гг. Пушкин, обращаясь к сыну крепостного крестьянина Погодину, под «аристократическим поприщем» понимает не специфически дворянский характер литературы первой половины 20-х гг., а преобладание в ней «аристократии духа», ее серьезность и честность. «Вшивый рынок» — это литература, где господствуют Булгарины, литература беспринципная и продажная.

И содержание писем последних лет, и круг корреспондентов Пушкина представляют резкий контраст тому, что было в первой половине 20-х гг. Рылеев был повешен, Бестужев, Кюхельбекер сосланы. Мы почти не встречаем и братьев Раевских; постепенно исчезает Вяземский. Письма убеждают, что сущность трагедии Пушкина 30-х гг. — в отсутствии среды. Они помогают уяснить истинное — и колоссальное — значение в жизни Пушкина декабристского окружения и декабристских идей. Письма показывают, что, хотя и до и после 1826 г. многое во взглядах Пушкина не совпадало со взглядами декабристов, — они были единственно родственной ему средой. Иной среды он для себя не обрел и обрести не мог.

Письма поэта — сильнейшее обвинение против деспотической власти, не умевшей и не желавшей дать поэту то, в чем он более всего нуждался,— «покой и волю». Отправившись в ссылку в 1820 г., Пушкин, в сущности, никогда больше не выходил из-под тайного или явного полицейского надзора. «Черт догадал меня родиться в России с душою и с талантом!» — это горькое восклицание в письме к жене (18 мая 1836 г.) становится понятным на фоне тупой полицейской «бдительности», мелочных придирок, выговоров, цензурных мытарств, о которых повествуют письма Пушкина. И тем не менее мы видим, как Пушкину дорог престиж России. В ссылке он тревожится о том, какое впечатление на французского путешественника Ансело произведет русское общество: он сам многое в своей стране осуждает, но ему неприятно, когда иностранец разделяет с ним это чувство (письмо к П. А. Вяземскому от 27 мая 1826 г.).

Возражая Чаадаеву на его знаменитое «Философическое письмо», Пушкин писал 19 октября 1836 г. (подлинник по-французски): «. Вы знаете, что я далеко не со всем согласен с Вами. Пробуждение России, развитие ее могущества, ее движение

к единству А Петр Великий, который один есть целая всемирная история! и (положа руку на сердце) разве не находите вы чего-то значительного в теперешнем положении России? Я далеко не восторгаюсь всем, что вижу вокруг себя; как литератора — меня раздражают, как человек с предрассудками — я оскорблен, — но клянусь честью, что ни за что на свете я не хотел бы переменить отечество или иметь другую историю, кроме истории наших предков, такой, какой нам бог ее дал».

Будучи полнейшим и вернейшим источником для изучения биографии Пушкина, письма — часть его литературного наследия. Многое в них близко принципам пушкинского творчества. Это прежде всего их сдержанность, отсутствие в них субъективного пафоса — столь, казалось бы, естественного в письме. В своих письмах, как и в своих стихах, Пушкин чуждается тона «исповеди». Объективирующие принципы творчества Пушкина выражаются, как известно, и в его исключительном даре перевоплощения, умении слить свою точку зрения с точкой зрения изображаемого лица. Давно замечено, что пушкинское письмо часто с такой же яркостью воссоздает образ адресата, как и образ самого Пушкина; письма поэта отражают круг интересов и манеру речи, свойственные его корреспондентам. Это не значит, что Пушкин просто «приноравливается» к своему адресату; это значит, что, как и в своем творчестве, он отражает не только свой личный духовный мир, но мир объективный, и что интересы объективного мира становятся его интересами. Тематика, стиль, образ выражений в письмах Пушкина обуславливаются и его настроением, и кругом интересов в данный момент, и — в значительной мере — кругом интересов корреспондента. Письма к Вяземскому посвящены прежде всего вопросам литературы, содержат развернутые суждения о современной поэзии и литературной борьбе, полны язвительных замечаний по адресу противников, острых слов, грубоватых, а зачастую и совсем нецензурных выражений, в духе тех, которыми Вяземский в молодости обильно уснащал свою собственную речь. Совсем иначе Пушкин пишет не только Жуковскому или Гнедичу, но и Дельвигу и Плетневу, с которыми он вполне мог не «чиниться». Письма к Нащокину отличаются простодушием, даже

наивностью; к Чаадаеву — сложностью, изощренной интеллектуальностью; к К. Собаньской — романтическим мистицизмом, кстати больше нигде у Пушкина не встречающимся; к Мансурову, Алексею Вульфу — циническим легкомыслием; к Алексееву — меланхолическим дружелюбием и т. д.

Письма поэта дают интереснейший материал для разрешения еще недостаточно изученного вопроса о многообразии и единстве авторского образа в творчестве Пушкина, о сочетании в нем многоликости и неповторимой индивидуальности: неповторимую индивидуальность Пушкина в значительной мере и составляет само это беспредельное разнообразие, как бы ничем не ограниченное богатство переживаний.

Следует помнить, что письма Пушкина отмечены и печатью времени. Тогда существовала своеобразная эпистолярная культура, восходящая в Западной Европе к XVII, в России к XVIII в. Были разработаны жанры писем и приемы их стилистического оформления. Пушкин блестяще владел этой культурой.

Письма его в жанровом отношении неоднородны; четкие грани проведены между письмами официальными, дружескими, светскими, французскими письмами к женщинам и т. д. В официальных и светских письмах Пушкин широко пользуется принятыми тогда условными эпистолярными формулами; многие его письма изобилуют изящными комплиментами, зачастую также совершенно условного характера — особенно в письмах, написанных по-французски (в этом жанре эпистолярные приемы были разработаны наиболее тщательно).

Особый раздел пушкинских писем составляют его письма к жене, где, напротив того, поэт чуждается светской «любезности», где и любовь и досада выражаются подчеркнуто «непринужденно»; где рядом стоят такие выражения, как «ангел» и «женка», «деру тебя за уши» и «благословляю», «пай-дитя», «хват-баба» и т. д.

В общем колорите пушкинских писем в полной мере сказываются специфические черты его стиля, по выражению Б. В. Томашевского, — «жизнь, движение, лаконизм, быстрота, напряженность». Однако самая сущность воспроизведения действительности в письмах совсем иная, чем в лирике. В отличие, скажем, от Жуковского, в понимании Пушкина «жизнь и поэзия» — совсем не «одно» (Жуковский писал: «И для меня в то время было — жизнь и поэзия одно»). Разумеется, речь идет не об отражении жизни в поэзии (в этом смысле Пушкин, а вовсе

не Жуковский, был «поэтом действительности»), но о стремлении романтиков стереть границы между искусством и жизнью. Такое стремление было Пушкину чуждо. Мы напрасно станем искать в письмах Пушкина аналогий поэтическим образам его лирики, хотя они и дают, конечно, богатейший комментарий к лирике. В письмах настроения, мысли, чувства поэта предстают в своей эмпирической непосредственности, тогда как тe же настроения, мысли и чувства обобщаются, преображаются в произведении искусства, превращаются в художественную «концепцию» — образ, выявляющий самое существенное в эмпирическом факте. Следует напомнить в этой связи, что лирике Пушкина свойственна высокая степень обобщенности. Свои отразившиеся в письмах настроения Пушкин иногда совершенно переосмысливает в стихах, и не потому, что меняется его настроение, а потому, что в своей поэзии он основывается на другом — прежде всего на обобщающей мысли.

По письмам поэта мы знаем, как рвался он из деревенской ссылки; в письмах отразилась именно эта сторона его пребывания в деревне: «Пускай позволят мне бросить проклятое Михайловское. », «Небо у нас сивое, а луна — точная репка. » и т. д. Между тем в стихотворениях этого времени тема деревни предстает преимущественно как тема прекрасной природы, а в первой главе «Евгения Онегина» — как тема уединения, благодатного для творческого труда:

Особенно показательно сопоставление писем и стихотворений, написанных одновременно, под впечатлением одного и того же конкретного факта. Всем памятны знаменитые строки о «младом племени» — молодой роще, которая выросла около старых деревьев и по неизбежному, но мудрому закону когда-нибудь их заслонит:

В письме: «В Михайловском нашел я все по-старому, кроме того, что нет уж в нем няни моей и что около знакомых старых сосен поднялась, во время моего отсутствия, молодая сосновая семья, на которую досадно мне смотреть, как иногда досадно мне видеть молодых кавалергардов на балах, на которых уже не пляшу» (Н. Н. Пушкиной, 25 сентября 1835 г.). Эмпирическое переживание и его поэтическое преображение Пушкиным предстают здесь во всем своем глубочайшем различии.

Письма Пушкина полностью лишены специфической «поэтичности» стиля. Не будучи сухими, они прежде всего деловиты. Между поэзией и прозой в письмах Пушкина им самим проведена отчетливая грань. Понимание различных задач и различной природы прозы и поэзии отразилось в том, как использует Пушкин в своих письмах стихотворные цитаты из своих и чужих стихотворений. Такие цитаты чрезвычайно многочисленны. Но Пушкин избегает употреблять их в «лирической» функции. Они часто приводятся в ироническом контексте, соответственно видоизменяясь. «. дайте знать минутным друзьям моей минутной младости, чтоб они прислали мне денег, чем они чрезвычайно обяжут искателя новых впечатлений» (А. И. Тургеневу, 7 мая 1821 г.). В стихотворении «Погасло дневное светило. », откуда взяты выражения «минутные друзья минутной младости» и «искатель новых впечатлений», они имели приподнято лирический характер; будучи помещены в столь прозаический во всех смыслах слова контекст — наоборот, подчеркивают «прозаичность», деловитость просьбы. В другом письме: «Ты зовешь меня в Пензу, а того и гляди, что я поеду далее.

Пушкин использует стих из мистического стихотворения Жуковского «Путешественник» для того, чтобы намекнуть на возможность репрессий в связи с делом об авторстве «Гавриилиады» (П. А. Вяземскому, 1 сентября 1828 г.). Слова Державина из его лирического пейзажного стихотворения «Утро» — «И все то благо, все добро» — Пушкин приводит, перечисляя лежащие на его столе «деньги, афишки, стихи, прозу, журналы» (Л. С. Пушкину, 30 января 1823 г.). Исключением является поэтически-эмоциональный эпиграф из вступления к «Двенадцати спящим девам» Жуковского в письме к Н. С. Алексееву: «Приди, о друг, дай прежних вдохновений, Минувшею мне жизнию повей. » (1 декабря 1826 г.).

Пушкинские письма — материал для изучения различий его поэзии и прозы. Это принципиальное различие, «дьявольскую разницу» между поэзией и прозой Пушкин сам энергично подчеркивает в письмах (П. А. Вяземскому, 4 ноября 1823 г. и 13—15 сентября 1825 г. и др.). Письма являются лабораторией художественной и критической прозы Пушкина, помогают уяснить процесс ее становления.

В эпоху Пушкина письмам не только придавалось большое значение, но эпистолярная форма была и одним из жанров литературы. Еще в XVII в. были написаны письма м-м де Севинье; в XVIII в. появился ряд эпистолярных романов — «Кларисса Гарлоу» Ричардсона, «Новая Элоиза» Ж.-Ж. Руссо и многие другие. В России эпистолярный жанр был также широко распространен в XVIII и начале XIX в. — таковы «Письма из Франции» Д. И. Фонвизина, «Письма Милодора к Филалету и Филалета к Милодору» и «Письма русского путешественника» Н. М. Карамзина, «Письма русского офицера» С. Н. Глинки. У самого Пушкина мы находим попытки создания эпистолярного романа — «Роман в письмах», «Марья Шонинг». Форму письма имеет путевой очерк Пушкина о Крыме («Отрывок из письма к Д.»).

Более того, переписка действительно частная, преследующая обычную цель поддержания связи между родными и знакомыми, рассматривалась писателями пушкинского времени как факт литературы и всячески культивировалась. Это было связано с отходом от «высоких» жанров классицизма и выражало тенденцию к изображению частных, интимных, «домашних» сторон человеческой жизни.

В некоторых случаях письма Пушкина двойственны по своему характеру: часть письма является чисто деловой и личной,

часть — иногда очень значительная по объему — «литературной». Таково, например, письмо к брату, Л. С. Пушкину, от 24 сентября 1820 г., с описанием путешествия по Кавказу.

Типичная литературная «корреспонденция» — описание хода греческого восстания в письме от первой половины марта 1821 г., предположительным адресатом которого считается декабрист В. Л. Давыдов. Во втором письме о греческом восстании (от июня 1823 г. — июля 1824 г., также предположительно В. Л. Давыдову) Пушкиным отчеркнут целый абзац; поэт явно предполагал целиком перенести его в другое место — возможно, в «Записки», впоследствии им уничтоженные.

Но в жанре «литературного» письма была своя условность, искусственность, как и в допушкинской русской прозе. Огромную роль в создании Пушкиным новой прозы сыграли его письма обычные, частные.

Во многих письмах Пушкина содержатся целые полемические статьи. Таковы в особенности письма к Вяземскому, А. Бестужеву, Катенину. Между письмами Пушкина и его критической прозой существует теснейшая связь в проблематике, стилистическая и, более того, текстуальная близость.

Статья Пушкина «О поэзии классической и романтической», с ее жанровым принципом определения специфики романтизма и классицизма, выросла из полемической переписки 1825 г. с Вяземским.

В свои статьи Пушкин часто переносил целые куски писем, лишь слегка их видоизменяя. Основой для пушкинского наброска предисловия к «Борису Годунову» послужило письмо к Н. Н. Раевскому от второй половины июля 1825 г. Статья «Причинами, замедлившими ход нашей словесности. » в ряде мест совпадает с письмом А. Бестужеву от конца мая — начала июня 1825 г. В возражении на статью А. Бестужева «Взгляд на русскую словесность в течение 1824 и начала 1825 гг.» повторяется ход мысли и структура того же письма.

Разговорная структура пушкинских писем была благодатной почвой для разработки точного, лаконического стиля литературной критики.

Не будучи литературными произведениями в собственном смысле слова, частные письма Пушкина прокладывали дорогу и его художественной прозе (эта мысль выдвинута Г. О. Винокуром в его книге «Культура языка. Очерки лингвистической технологии», М. 1925). Здесь нет надобности рассматривать

вопрос о пушкинской и допушкинской художественной прозе (соответствующий материал приведен в т. 5 наст. изд. в статье «Проза Пушкина»). Напомним, что Пушкина не удовлетворяла проза Н. М. Карамзина, и прежде всего потому, что она, по его убеждению, не решала специфических задач прозы. В сущности, Карамзин не осуществил провозглашенный им самим принцип — «писать, как говорят, и говорить, как пишут». Пушкин в этой связи заметил: «У нас употребляют прозу как стихотворство: не из необходимости житейской, не для выражения нужной мысли, а токмо для приятного проявления форм» (из материалов к «Отрывкам из писем, мыслям и замечаниям»). Продиктованные «необходимостью житейской», письма и явились лабораторией прозы Пушкина — разговорно-свободной, лаконичной, точной, действительно исполненной, по его выражению, «мыслей и мыслей». Понимание Пушкиным этой роли писем выражено в ряде его высказываний в самих же письмах: «Предприми постоянный труд, образуй наш метафизический язык, зарожденный в твоих письмах» (П. А. Вяземскому, 1 сентября 1822 г.). «. Возьмись-ка за целый роман и пиши его со всею свободою разговора или письма» (А. А. Бестужеву, 30 ноября 1825 г.).

Именно Пушкин, сначала в своих письмах, а затем и в художественной прозе, осуществил принцип «писать, как говорят, и говорить, как пишут». Письма его создают впечатление живой устной речи.

В разработке эпистолярного стиля у Пушкина были соратники и союзники: прежде всего П. А. Вяземский, писавший письма также с разговорной непринужденностью и при этом с большим блеском; уже упоминавшийся А. И. Тургенев и др. Но, во-первых, оба они не создали прозы художественной. Во-вторых, письма Пушкина отличает, как и все его творчество, особая простота, гармоничность, ясность. При всей своей непринужденности П. А. Вяземский часто впадает в вычурность. А. А. Бестужев тяготеет в своих письмах к неожиданным эффектным метафорам и оборотам (в высшей степени свойственным его художественной прозе).

Во времена Пушкина в литературной среде культивировалось острословие; в устной и эпистолярной речи широко применялись каламбуры, сатирические экспромты. В письмах Пушкина их также очень много, но они лишены вычурности, носят отпечаток обыденной речи. Подобно Вяземскому и многим другим своим современникам, Пушкин употребляет в письмах и

выражения грубые, «нецензурные»; в то время это также служило целям преодоления «красивости», жеманности прозаического стиля. Известны в этой связи слова Пушкина: «Я бы хотел оставить нашему языку некоторую библейскую похабность». В то же время в письмах Пушкина, как и в его прозе, проявилось его резкое отвращение к вульгарному языку. Пушкин писал по этому поводу: «Низкими словами я почитаю те, которые подлым образом выражают низкие понятия; например, «нализаться» вместо «напиться пьяным» (заметка о «Полтаве»).

Устная структура языка пушкинских писем проявляется и в их лексике, и в их интонационном, синтаксическом строе, в естественно-разговорных началах и концовках, чуждых всякой «книжности»: «Милый Яков Николаевич, приступаю тотчас к делу» (Я. Н. Толстому, 26 сентября 1822 г.). «Зарезала меня цензура! Бируков добрый малый, уговори его, или я слягу» (П. А. Вяземскому, 14 октября 1823 г.). Интонация живой беседы создается и тем, что Пушкин иногда как бы включает в письмо непосредственную реакцию адресата на свои слова, ставит его в положение реального собеседника: «Вероятно, я выразился дурно, но это вас не оправдывает Теперь понимаешь ли ты меня? Понимаешь, ну, слава богу!» (П. А. Плетневу, 29 сентября 1830 г.). Письма Пушкина насыщены его любимыми поговорками и словечками («при сей верной оказии», «не забавно», «не намерен», «спустя рукава», «чудо, как мил» и т. д.).

Автографы пушкинских писем, их многочисленные черновики показывают, с какой тщательностью Пушкин обрабатывал свои письма, как сознательно стремился к простоте, которая была не плодом небрежности, а плодом тщательнейшей стилистической работы. «Уединение мое совершенно — праздность торжественна», — эти пять слов в черновике письма к Д. М. Шварцу (9 декабря 1824 г.) подверглись шестикратным переменам и перестановкам.

В письмах Пушкина вырабатывалась его реалистическая манера. Только в самых ранних из дошедших до нас писем чувствуется литературная условность авторского образа и стиля. Таковы, например, письма к П. А. Вяземскому от 27 марта 1816 г., В. Л. Пушкину от 28 (?) декабря того же года, с их изысканно-книжным стилем. В них Пушкин изображает себя «несчастным царскосельским пустынником», ленивым философом-эпикурейцем в духе батюшковской поэзии. В сугубо «книжной» структуре

письма к В. Л. Пушкину изысканная проза органически сочеталась со столь же изысканными стихами. Все это скоро преодолевается Пушкиным. Важно отметить, что в его литературном наследии именно в письмах раньше всего устанавливается реалистический стиль: письма 1821—1822 гг. к Дельвигу, Л. С. Пушкину, даже письмо 1820 г. к Вяземскому соответствуют отмеченным выше принципам зрелой прозы Пушкина.

Работа Пушкина над художественной прозой началась во второй половине 20-х гг. К этому времени у него уже был опыт реалистического эпистолярного стиля. Свою художественную и публицистическую прозу Пушкин создавал на этом прочном фундаменте.

До нас дошло далеко не все эпистолярное наследие поэта. По всей вероятности, мы располагаем только одной третью его писем. Тому причиной — разгром декабристов, после которого его корреспондентами были уничтожены, по-видимому, многие его письма, так же как он сам уничтожил свои «Записки», а также небрежность родственников и друзей. Нет ни одного детского письма Пушкина, а мы знаем, что они были; почти отсутствуют письма к родителям и сестре, очень мало писем к брату, Л. С. Пушкину. Не сохранилось ни одного письма Пушкина к Карамзину, Баратынскому; известно всего два письма к ближайшему другу поэта Кюхельбекеру, причем адресованность одного из них Кюхельбекеру предположительна.

Письма исчезали и потому, что чинились препятствия к их опубликованию. По этой причине до сих пор неизвестно местонахождение писем к Пушкину его жены, Натальи Николаевны, наследники которой не желали предавать их гласности. В 50-х гг. сын Пушкина Григорий Александрович резко возражал против опубликования писем отца, рассматривая их с узкосемейной стороны. Влиятельные друзья поэта опасались, что его письма «повредят» их собственной репутации. Так, П. А. Вяземский, переписка которого отличалась самой бесшабашной свободой словоупотребления, на посту товарища министра народного просвещения писал по поводу опубликования писем великого поэта: «В письмах есть много личностей и непристойностей. Вот что цензура должна была иметь в виду».

При жизни поэта в печать попали два его письма — от декабря 1816 г. к дяде В. Л. Пушкину («Сын отечества», 1822)

и отрывок из письма к А. А. Бестужеву от 8 февраля 1824 г. («Северная пчела», 1824).

Пушкин двойственно относился к возможности опубликования своих писем. В дневнике начала 20-х гг. он замечает, что был «взбешен» публикацией «Сына отечества»; в письмах 1824 г. неоднократно возмущается бесцеремонностью «разбойников» Булгарина и Греча. В 30-х гг. поэт требовал от жены, чтоб она никому не давала списывать его письма. Но этот запрет относился к переписке сугубо частной; Пушкин стремился обеспечить себе право, важное для любого человека, хранить в неприкосновенности тайну своих «семейственных сношений». Вместе с тем, после смерти своего ближайшего друга Дельвига, Пушкин хотел опубликовать свою переписку с ним. Эти письма Пушкин рассматривал не как переписку двух частных лиц, двух друзей, но как переписку поэтов и единомышленников, имеющую принципиальное значение.

После смерти поэта все его письма, от официальных до интимных, стали достоянием истории. Они публиковались в журналах на протяжении всей второй половины XIX в. и, так же как посмертные произведения, воспринимались с величайшим волнением и интересом.

Первое собрание писем Пушкина вышло в 1882 г. (т. VII Собрания сочинений под ред. П. А. Ефремова). Существует несколько советских изданий писем Пушкина, среди них — трехтомное издание под ред. Б. Л. Модзалевского и Л. Б. Модзалевского (М.—Л. 1926—1935), с обширным комментарием (к сожалению, издание доведено только до 1833 г. включительно). Письма Пушкина дважды издавались в полном составе в «малом» десятитомном издании Академии наук СССР (т. X, 1-е изд. — 1949 г., 2-е — 1958 г.) с краткими примечаниями.

Переписка Пушкина — его письма и письма к нему — полностью опубликована в 13—16 томах Полного собрания сочинений, изданного в 1937—1949 гг. Академией наук СССР.

В настоящем издании письма Пушкина даются полностью; орфография и пунктуация максимально приближены к существующим нормам. Недописанные фамилии, имена, названия и отдельные слова, чтение которых не вызывает сомнений, дополняются. Стихотворения Пушкина, сообщаемые им в письмах, но не являющиеся частью письма, напечатаны в томах первом и втором. В соответствующих местах под строкой даются ссылки на том и страницу.

В комментариях сведения об адресатах даются только один раз — в примечании к первому адресованному данному лицу письму. Сведения о лицах, упоминаемых Пушкиным в письмах, в целях экономии места и удобства читателей, содержатся не в примечаниях, а в именном указателе в конце 10-го тома.

В случаях, если объяснение к какому-либо месту письма содержится в примечании к предыдущему письму, это, как правило, не оговаривается.

Источник