Кто такой биотехнолог кулиш
Биотехнолог из Сколково предупредил об опасности высокого уровня антител IgM
Профессор Сколковского университета Дмитрий Кулиш рассказал, почему опасен «длинный ковид», и как его можно определить по количеству антител.
— При «длинном ковиде» уровень антител IgM (кратковременная защита) увеличивается, но не увеличивается показатель IgG (показатель долгосрочной защиты организма, иммунитета), — сказал Дмитрий Кулиш.
Профессор Сколково пояснил, что антитела IgG говорят о том, что человек перенес заболевание или сделал прививку, и их достаточный уровень свидетельствует о том, что сформирован иммунитет к инфекции. Антитела G вырабатываются медленнее и сохраняются дольше.
Что касается антител IgM, то их высокий уровень говорит, что организм включился в борьбу именно в острой фазе заболевания. Обычно эти антитела появляются сразу после болезни, а когда человек поправился, пропадают.
Это очень болезненная тема, мне страшно о ней говорить. Тот самый «длинный ковид». Это значит, что где-то в вас завис этот страшный вирус, он распространяется. И на этом месте я лучше бы ничего не говорил, потому что вам надо бежать к своему лечащему врачу и выяснять, что делать.
По словам Кулиша, проконсультироваться с врачом необходимо даже тем, кто, имея высокий уровень антител IgM, не имеет жалоб на здоровье.
Читайте также
Ранее об иммунитете после прививки или заболевания рассказал доктор медицинских наук, главный внештатный специалист Минздрава по медицинской профилактике Уральского федерального округа Сергей Токарев. По его словам, пока никто не может гарантировать то, что ваш — даже высокий — уровень антител будет именно вирус-нейтрализующим в отношении новых штаммов коронавируса, обладающим свойством в той или иной степени ускользать от них. Нет четкого критерия — какой высокий и эффективный, а какой уже не очень.
Читайте также
— Если вы болели, то у вас обязательно выработаются IgG к N (нуклеокапсидному) белку и, вероятно, к S (спайковому) белку, — разъяснила врач лабораторной диагностики Олеся Топильская. — Защитными от повторного заражения считаются именно AT к S белку. Он содержится в вакцинах (а не сам вирус!) и именно его нужно определять. Это значит, если вы переболели в легкой форме, и АТ к S белку не выработались или выработались в недостаточном количестве, то вероятность, что вы заболеете снова, очень велика.
В Сколтехе заявили об обнаружении трудноизлечимого «длинного COVID»
«Длинный COVID-19», когда у человека растет уровень антител IgM (кратковременная защита), но не увеличивается показатель IgG (показатель долгосрочной защиты организма, иммунитета), — эта «страшная ситуация», при которой человеку стоит обратиться к врачу. Об этом в эфире «Радио России» заявил профессор-биотехнолог из Сколковского института науки и технологий, специалист в области разработки вакцин Дмитрий Кулиш.
Различают два типа антител, которые вырабатываются в организме, — IgG и IgM. Уровень антител IgM повышается вскоре после заболевания и падает до незначительных уровней после выздоровления — это инструмент борьбы с инфекцией в острой фазе. А антитела IgG — это длительная защита организма. Они вырабатываются медленнее, сохраняются дольше и определяют устойчивый иммунитет к инфекции. По ним можно определить, что человек перенес заболевание или сделал прививку.
Ведущая сообщила, что некоторые слушатели жалуются на рост защитных антител спустя почти 8–9 месяцев после болезни. Кулиш подтвердил, что также сталкивался с такими случаями.
«Это очень страшная болезненная тема, мне страшно о ней говорить. Но да, этот тот самый длинный ковид. Это значит, что где-то в вас завис этот страшный вирус, он распространяется. И на этом месте я лучше бы ничего не говорил, потому что вам надо бежать к своему лечащему врачу и выяснять, что делать», — сказал биотехнолог.
Он предупредил, что нужно принимать меры, даже если человек, у которого растет IgM, «сегодня в прекрасном здравии, подтягивается на турнике 16 раз и пробегает марафон».
«Они хотят доказать, что российская вакцина — фейк». Профессор Сколтеха Дмитрий Кулиш — о «Спутнике-5»
Точка зрения Дмитрия Кулиша может показаться слишком полемически заостренной и дискуссионной, но это принципиально иной взгляд на российскую вакцину, и с ним важно ознакомиться.
— Вы — один из тех экспертов, которые относятся к нашей вакцине с большой долей оптимизма. Почему?
— Потому что мне понятен этот продукт, и он позволяет мне достичь моих целей. Повысить у себя в крови титр антител, нейтрализующих возбудителя заболевания COVID, чтобы, наконец, выйти из самоизоляции и снять маску без опасений заразить слабого пожилого человека либо навредить общественному здравоохранению. Мне надо сделать это как можно скорее и с минимальным риском для здоровья.
Вакцина «Спутник-5» является оптимальным решением этой задачи на сегодня, поскольку она прошла регистрацию, а другие еще не прошли и даже еще не выданы никому на проверку.
При этом уровень готовности «Спутника» может быть приемлем для меня, но неприемлем для других людей. Это нормально. Я рад, что мне дают возможность выбирать тот уровень продукта, который лично меня устраивает. Если бы я жил не в России, то сейчас у меня такой возможности бы не было, потому что люди, более капризные, чем я, блокировали бы мое право свободного выбора, ограничивая регистрацию вакцины «Спутник».
— Как же вы можете знать, что представляет собой эта вакцина, при полном отсутствии научных публикаций по ней?
— Мне повезло. Я лично знаю как сам продукт, так и его разработчиков. Я много лет работал с вирусоподобными частицами и делал совместные проекты с Институтом Гамалеи. И продукт, и разработчики, и отечественные регуляторы вызывают у меня глубокое уважение и доверие.
Я понимаю, что люди, которые не знают ни тех, ни других, сомневаются из-за отсутствия публикаций. И мы очень ждем публикации про «Спутник», но мне лично заранее понятно про них две вещи. Во-первых, мое отношение к «Спутнику» вряд ли изменится, потому что я приблизительно понимаю, что будет написано. Во-вторых, что бы там ни было написано, гарантированно придет дюжина высокооплачиваемых юристов и журналистов, которые будут долго и надрывно объяснять, что написано все не так.
В этом смысле, презентации носят скорее церемониальный характер, но, тем не менее, они очень нужны.
Давайте верить команде Гинцбурга на слово
— Откуда вы знаете, что там будет написано?
— Если я услышал от А.Л. Гинцбурга и его коллег, что их эксперименты подтверждают высокую эффективность и полную безопасность, то я понимаю, что будет в статье. Разница только в оттенках и полутонах, но все эти оттенки будут установлены только после двухлетних клинических испытаний, а я два года в самоизоляции ждать не намерен.
— А будет ли вера этой статье?
— У меня будет. А вы решайте сами. Только заодно уж решите, откуда у вас вера в статьи, опубликованные в зарубежных журналах неизвестными нам с вами людьми, которых по неожиданному совпадению долго и истерично хвалят те же юристы и журналисты, которые критикуют Гинцбурга.
— Зарубежные журналы — это столетняя репутация, сотни аудиторов, отчеты и прозрачность.
— Согласен. А у нас тяжелое наследие военного коммунизма и историческая непрозрачность на границе Европы и Азии. Но если уж мы здесь выбрали жить, то давайте приспосабливаться. Разрабатывать, так сказать, инновационные методы.
Например, верить команде Гинцбурга на слово. Я понимаю, что это новая концепция для юристов и журналистов, но в наших краях без нее никуда. Я вот вполне с ней уживаюсь. Потому что если команда Гинцбурга соврет, то очень сильно навредит своей репутации, и ему, и его команде будет невесело.
Риски у всех, но именно наши рассматривают под лупой
— Никто не подозревает его в том, что он злонамеренно врет, вопрос в том, насколько корректно было проведено тестирование вакцины SputnikV.
— А как вы определяете корректность тестирования?
— Есть прописанные в международных соглашениях биоэтические нормы и параметры.
— Кем, как и зачем прописанные? Глобальные фармкомпании ставят себе целью создание продукта, который можно будет продавать по всему миру сотнями миллионов доз и отбиваться от конкурентов и завистников на рынке и в судах. А российскому правительству надо защитить от COVID группы риска. Очевидно, что это две очень разные задачи, с двумя очень разными нормами и параметрами.
Глобальные фармкомпании проводят первые фазы на сотнях пациентов и третьи фазы — на десятках тысяч. И они это будут делать еще года два. Им это надо, чтобы потом вести массированные веерные вакцинации в ослабленных слоях населения.
А мне, ни секунды не ослабленному, достаточно увидеть сорок человек на первой фазе и четыреста на второй и провакцинироваться прямо завтра. Принимая малые размеры клинических испытаний, я ускоряю свой выход из самоизоляции. Неужели вы меня в этом упрекнете?
— Это ваше право, но вы сильно рискуете, раз клинические исследования не завершены.
— А если мне вакцину не дадут, то рискую умереть либо от COVID, либо от карантина. Да, мы все в тяжелой ситуации.
Если у кого-то есть силы и дальше сидеть в самоизоляции, то надо обязательно продолжать. У меня сил на это нет. А значит, надо взвешивать и принимать риски.
Все разрабатываемые COVID-вакцины в мире рискованны. «Оксфорд-AstraZeneca» использует почти тот же аденовирус, что и «Спутник-5». Это вирус, который априори является возбудителем легочного заболевания, пусть и очень легкого. Платформа Moderna — еще страшнее и еще менее исследована.
Мы с фармрегуляторами это все обдумали и пришли к выводу, что «Спутник-5» вполне можно прописывать группам риска при соблюдении строгого контроля, техники безопасности и принципа добровольности.
— Так может, все-таки сделать настоящие большие исследования, а не принимать риски?
— Ну это же надо ждать долго! Я посмотрел дизайны третьей фазы вакцин AstraZeneca и Moderna на сайте clinicaltrials.gov. Там везде окончание испытаний — это осень 2022-го. А зарегистрироваться они обещают в этом году. То есть риски будут у всех, но на наши сейчас направлено увеличительное стекло всего мира, а их будут тихо спрятаны под сукно.
В Европе и в Америке тоже регистрируют без третьей фазы
— Вы хотите сказать, что их вакцина имеет все шансы остаться без доказательной эффективности, как и наша?
— С эффективностью проблем нет ни у одной вакцины — ни у нашей, ни у зарубежных. Они все в первой фазе привели к сероконверсии, то есть к выработке нейтрализующих вирус антител. Очень малá вероятность того, что такие антитела не будут защищать от вируса.
Несколько косвенных исследований уже доказали корреляцию титра антител и защиты пациента от COVID. Большие третьи фазы нужны не столько для доказательства эффективности, сколько для проверки безопасности. Чтобы не всплыла неожиданная побочка угрожающих масштабов. С аденовирусами это возможно, а уж с РНК-платформой Moderna это возможно в квадрате, и, скорее всего, случится.
— Разве третья фаза клинических испытаний не должна показать именно эффективность?
— Мы меряем первичную эффективность вакцинации по выработке антител, нейтрализующих возбудитель. Конечно, есть еще огромная история с клетками памяти, но в ней наука пока до конца не разобралась, и поэтому фармпромышленность предпочитает это не упоминать.
Так вот, богатая фармкомпания проводит клинические испытания за тьму миллиардов долларов на десяти тысячах пациентов и доказывает, что ее вакцина защищает хорошо. Потом появляется местный производитель, делает свою вакцину, которая дает такой же титр антител. И вот тогда фармкомпания говорит, что титр антител вакцины местного производителя ошибочен и, чтобы доказать, что такой вакциной можно защищать пациентов, местный производитель должен добывать миллиард долларов и тоже заходить на десятки тысяч пациентов. Он этого, разумеется, делать не будет.
Беда этой ситуации в том, что научная логика в ней есть. Поэтому компании Merck и GSK получили глобальные десятилетние монополии в их великих вакцинах против ВПЧ. Но также в этой ситуации есть и научное лукавство. Потому что высокий титр нейтрализующих антител не гарантирует максимальную эффективность, но гарантирует достойную эффективность. Сейчас общества и правительства сообразили, что вечно переплачивать за эту ВПЧ-игру неразумно, и разрешили регистрацию ВПЧ-вакцин по титру антител, а не на основании популяционных исследований.
Те, кто объясняет вам, что у COVID-вакцин есть проблемы с эффективностью, хотят сыграть в эту игру. Думаю, им не позволят. Вот российские регуляторы уже не позволили, зарегистрировав «Спутник» только по титру нейтрализующих антител. Думаю, сейчас по всему миру пойдут именно такие регистрации, США с Европой тоже этим закончат.
Поэтому смысл больших третьих фаз — только в доказательстве полной безопасности для ослабленных пациентов.
Каждая страна захочет, чтобы прививались ее вакциной
— Так они нужны или не нужны, эти большие третьи фазы?
— Вот тут начинается реальная социальная дискуссия. AstraZeneca и Moderna нам через два года — не к декабрю, это важно! — обещают показать 30 тысяч пациентов. У нас с вами есть выбор: либо два года сидеть на самоизоляции и ждать этих 30 тысяч; либо поверить Александру Леонидовичу Гинцбургу, что он проследил сотни пациентов в рамках своих секретных испытаний, не увидел на них ничего страшного и рекомендует всем колоться.
После этого я лично выбираю колоться. А вы нет?
— Тогда продолжайте сидеть взаперти, а я буду гулять по городу, довольный и без маски. Но если я встречу вас на улице, то обязательно догоню и скажу, что вы губите стариков и общественное здравоохранение.
— Все это не добавит вам доверия в мире. Вас не будут пускать на международные рейсы, потому что вы привиты странной вакциной и можете быть переносчиком инфекции.
— Так и будет. Они нас не будут пускать, а мы их. Со временем договоримся.
Надо понимать, что западные страны обязаны отбивать затраты, вложенные в вакцины Moderna и AstraZeneca, иначе они сильно поранят свою фармацевтику. Это значит, что те, кто захотят ехать в Америку и Европу, будут добровольно-обязательно прививаться вакцинами AstraZeneca или Moderna, причем за пятерную цену и с флуоресцентным мечением, чтобы на границе предъявлять таможеннику свою метку. Другого пути нет.
— А если каждая страна захочет, чтобы въезжающий был привит ее национальной вакциной?
— И пусть себе. Почему нет? Понимаете, это же экономическая свобода и социальная прозрачность, доведенные до абсолюта. Мы же все тут за свободу и прозрачность ратуем? Вперед!
Хочешь въехать в какую-нибудь страну — колись местной вакциной, поддерживай местного производителя и показывай флуоресцентную метку на границе. Я абсолютно без проблем уколюсь вакциной Moderna с флуоресцентной меткой за свои кровные триста баксов, когда мне понадобится в Бостон. И AstraZeneca, когда мне понадобится в Шотландию.
— А вообще, есть кому-то в мире дело до российской вакцины? Мне кажется, ее просто не замечают. Это у нас тут мания величия.
— Еще как замечают! Акции компании Novavax на Нью-Йоркской бирже после 11 августа упали на 30% — сейчас немного отскочили, но до прежних высот еще далеко. Чтобы спасти часть своих денег, акционерам компании Novavax жизненно важно доказать миру, что русская вакцина — это фейк.
Все ключевые СМИ и блогеры высказались подробно и эмоционально.
Нас обвиняют в попытке вакцинного национализма. От такого лицемерия мне вообще дурно становится.
Когда Gilead в России не регистрировал таблетки против ВИЧ и гепатита С, требуя с Минздрава неприличные деньги, это не было национализмом, а было свободным глобальным бизнесом. А как только возник намек на возможность обратной ситуации, небо сразу упало на землю.
Если они хотят показать пример противодействия вакцинному национализму, то есть прекрасный сценарий: пусть опубликуют конфиденциальные данные и методики, позволяющие максимально точно определять набор нейтрализующих антител и Т-клеточных фингерпринтов, которые оптимально защищают пациентов, по результатам их двухлетних тридцатитысячных клинических исследований. Мы тут своими силами воспроизведем именно этот набор и от всей души скажем коллегам спасибо. Вы верите в такой сценарий? Я — нет.
Биотехнолог заявил об обнаружении «длинного COVID-19»
В Сколтехе заявили об обнаружении трудноизлечимого «длинного COVID-19». Его можно выявить с помощью наблюдений за антителами. Об этом в эфире «Радио России» заявил профессор-биотехнолог из Сколковского института науки и технологий, специалист в области разработки вакцин Дмитрий Кулиш, его слова передает РБК.
«Длинным COVID-19» называют рост уровня антител с кратковременной защитой без увеличения показателя долгосрочной защиты. Кулиш заявил, что сталкивался со случаями, когда некоторые пациенты жаловались на рост антител спустя 8-9 месяцев после перенесенного заболевания.
«Это очень страшная болезненная тема, мне страшно о ней говорить. Но да, этот тот самый длинный ковид. Это значит, что где-то в вас завис этот страшный вирус, он распространяется», — объяснил биотехнолог.
В свою очередь, доктор медицинских наук Владислав Жемчугов объяснил, что подобное происходит в том случае, когда иммунная система не убивает вирус до конца, и он также не приводит к летальному исходу для человека. Вирус некоторое время находится в организме человека, пока не активируется и не начнет размножаться.
За минувшие сутки в Москве и Санкт-Петербурге от коронавирусной инфекции скончались в общей сложности более 200 человек. В столице с 27 июня фиксируется более 100 летальных исходов в сутки, а максимум по этому показателю был зафиксирован 28 июня.
Дмитрий Кулиш, Сколтех — о «единорогах» эпохи COVIDTech и технологиях
COVID-19, безусловно, изменил мир. Специалисты Сколтеха решили изучить, что именно волнует людей больше всего — как ни странно люди предпочли работу здоровью: проблема поддержания производительности труда куда больше волнует опрошенных, нежели возможные последствия для здоровья. А изменившиеся «боли» общества требуют и новых подходов к их решению.
Профессор Дмитрий Кулиш во время своей открытой лекции «Технологии после вируса. Новые «единороги»», в рамках проекта «Сколтех в Технопарке», рассказал о том, как создаются инновации, почему не все инновации выстреливают и как стать единорогом в постковидные времена.
Дмитрий Кулиш — профессор Центра инноваций и предпринимательство Сколтеха — Сколковского института науки и технологий, интегральной части инфраструктуры «Сколково». Кулиш занимается стратегическими, организационными и технологическими вопросами в российской и мировой фармацевтической и биотехнологической отраслях, а также инновациями в целом.
Любое научное открытие порождает инновацию
Наука — это производство знания. А знание — алгоритм или уравнение: дважды два — четыре, зеленое яблоко — кислое, а красное — сладкое. Эти алгоритмы получаются из экспериментов: когда мы взяли замкнутую систему, закрепили в ней все параметры, кроме одного, например, цвета яблока, и дальше измеряем сладкое-кислое, кислое-сладкое, смотрим корреляцию и выводим математическую зависимость.
Инновации — это применение научных результатов на благо людей или общества. Но затык в том, что как только мы начинаем решать реальные проблемы, наша система становится неконтролируемой. Все параметры начинают ползти в разные стороны. Если вчера зеленое яблоко было гарантированно кислым, то тут выясняется, что какой-то талантливый селекционер сделал сладкое зеленое яблоко, и наши алгоритмы полетели кувырком. И в какой-то момент понимаешь, что надо уходить от алгоритмического мышления к методическому.
Наука дает воспроизводимые результаты — алгоритмы. Но в неконтролируемой системе нет воспроизводимых результатов, а есть только методологии. Если я беру яблоко, отпускаю его и кидаю вниз, то со времен профессора Ньютона мы знаем, что яблоко упадет вертикально и полетит с ускорением g. А теперь представьте, что мы берем и кидаем белку: возможна масса вариантов. Она может уцепиться и не полететь или оказаться белкой-летягой и полететь горизонтально, а может вертикально упасть и начать копать ямку. Как это алгоритмизировать — непонятно. Мы можем попытаться заранее описать эту белку, ну а вдруг у нас задача: ловить белок и отпускать, а мы не успеваем понять, летяга она или нет. Дальше возникает методология: сначала убеждаешься — улетела она вниз или висит на руке, потом смотришь — упала белка вниз или вбок улетела. И вот эта методология постепенно выстраивается и позволяет внести хоть какую-то структуру в то, что раньше казалось неструктурированным.
Любое научное открытие рано или поздно порождает инновацию, но зачастую это «рано или поздно» оказывается очень длинным периодом времени. Эта фраза отражает всю зыбкость и дуализм ситуации, в которой находится Центр инноваций и предпринимательства. С одной стороны, мы не сомневаемся, что наука и технологии лежат в основе всего. Устойчивая инновация — это наука, технология и еще сверху, как правило, патент. Мы во всё это верим, но когда понимаем, что эта история с отпусканием белки может затянуться на много лет, появляется осознание того, что надо помочь либо ученым, либо людям, которые их науку транслируют. Инновациям надо как-то помогать. Следует также признать, что те, кто делает открытие, и те, кто превращает его в коммерческий продукт, как правило, разные люди.
Теории инноваций: от корпораций до потребителя
Теме инноваций уже больше 100 лет, хотя я долгое время считал, что слово «инновации» появилось в 90-х годах прошлого века на волне развития Кремниевой долины. Но выяснилось, что инновации придумал австрийский философ Шумпетер, который был главным врагом Карла Маркса. После Шумпетера были еще Друкер, Портер и еще кто-то. Но где-то к концу ХХ века сложился четкий образ инновации, основанный на всем понятных определениях. Определение номер один: инновация — это настолько рискованно, что делать их могут только большие корпорации. Большинство людей, вспоминая имя Клейтона Кристенсена (автор книги «Дилемма инноватора», профессор Гарварда — «Хайтек»), с придыханием говорят, что «есть такая книга про то, как делать прорывные инновации». Соответственно, докладываю, профессор Кристенсен не знал, как делать прорывные инновации. Он 10 лет изучал множество быстрорастущих компаний и выяснил две вещи: некоторые корпоративные инновации работают, как предписали дедушка Шумпетер и дедушка Друкер, а какие-то — не работают. Смысл прорывной инновации по Кристенсену — в том, что надо найти потребителя, который активно потребляет существующий продукт, но ему не хватает какой-то важной вещи, и если ему предлагают продукт, даже хуже качеством и больше по цене, но с этой вещью, то он его берет. А большие корпорации, видя, что у продукта ниже качество и выше цена, думают: «Нет, это нам не конкурент», — и не обращают на него внимание. После 50 лет господства модели «давайте наймем трёх сильных ученых, они сделают технологию, и мы ее запихнем прямо в глотку потребителю, чтобы он это схавал» Кристенсен был первым, кто сказал: «Нет, так не пойдет». Ирония состоит в том, что когда Кристенсен консультировал проект Intel watch — наручные часы с брендом Intel — и этот проект с треском провалился, то он ходил искренне грустный и говорил: «Ну, я старался». Это была такая классическая disruptive innovation, которая почему-то не сработала. Сейчас, когда прошло 20 лет, мы понимаем, что Кристенсен был прав. То, что сейчас Samsung Watch и Apple Watch рулят миром, это эхо его мудрости 25-летней давности.
Через 10 лет после Кристенсена MIT вывел суперклассические статьи Эрика фон Хиппеля, где сказано, что потребители покупают не то, что им навязывают, а то, что они сами уже себе сымитировали. Когда корпорация просто делает то, что потребителю и так понятно, тогда он это покупает. С точки зрения фон Хиппеля это была настоящая наука. Он доказывал свое утверждение, что потребители покупают только то, что они заранее понимают и себе придумали. Поэтому лучший путь инноваций — это не изобретать ничего самим, а научиться у людей тому, чего они уже себе сами придумали. Из этой революционной теории выросла сейчас очень модная тема клиентоориентированных инноваций и сlient-driven innovation.
Калифорнийская школа в лице Стива Бланка говорит, что без технологии и науки не обойтись, но надо спрашивать и потребителя. Это средняя позиция между фон Хиппелем и корпоративными инновациями. Из этого заявления следует методология, которую собственно преподают в MIT, в Беркли и Сколтехе. Она стоит на трех ногах: проблемы, прототип и аджайл или, как сейчас говорят, ПРИЗ — «планируй, реализуй, измеряй, заостряй».
«Все любят слово “единороги”, потому что “единороги” — это миллиард долларов»
Построить прототип, когда ты знаешь проблему, не так сложно. Тем более, что аджайловое мышление говорит, что первый прототип должен быть крайне простым и развалиться после двух использований, но этого достаточно, чтобы начать разговор с потребителем. Понять проблему, правильно её сформулировать — это самая большая сложность инновационной методологии. Когда ученый говорит: «Смотрите, я сделал изобретение, теперь расскажите зачем оно вам надо». А ему не могут рассказать потому что: а) они сами плохо понимают, что они хотят, б) они плохо формулируют научные темы.
Все любят слово «единороги», потому что «единороги» — это миллиард долларов. «Единорог» — это не биржевая компания, которая уже сейчас дороже миллиарда, и, следовательно, когда она согласится либо продаться, либо выйти на рынок, то все связанные с ней озолотятся. Примеров много: это всеми любимый Uber и AirBnB, WeWork, SpaceX, Epic. И поначалу все думают, что «единорогов» любят за деньги и власть. Деньги понятно, потому что миллиард, а власть — потому что если ты сделал «единорога» и являешься руководителем «единорога», ты, с одной стороны, никому не подчиняешься, а с другой стороны, великий.
Вторая радость «единорогов» — это создание революционных экономических моделей. Это спекулятивная тема, но экономика совместного потребления, всевозможные юберы, разрушение жадных дистрибьюторов, которые — второе зло экономики. Самый лучший пример — это AirBnB, который пробил стену между потребителем и отельной мафией. Но у «единорогов» есть одна большая проблема. Все люди, сидящие в рынке, понимают, почему они возникли — они возникли, потому что после взрыва «пузыря» 2002 года появился закон Sarbanes-Oxley, который очень усложнил и ужесточил вывод на IPO стартапиков. И финансисты поняли, что теперь выгоднее, проще доращивать компании до огромных размеров, чем выводить их на IPO, как они делали раньше. Поэтому большинство экономистов отмечают, что большинство «единорогов» — это те же монополии, только вид сбоку. Они точно так же бронзовеют, начинают замедляться.
Первый признак «единорога» — это всегда сеть мультидисциплинарных решений, и он не растет на одном решении.Напомню вам два интересных факта, которыми не перестаю восторгаться. Многие люди думают, что Apple — это компания айфонов. Но прибыль от App Store 10 лет назад была больше, чем прибыль от айфонов, и сейчас до сих пор с ними сравнима. На самом деле Apple — это компания дистрибуции цифрового контента, и делает она эту дистрибуцию крайне монопольными грязными и неприличными методами. Второй пример: когда пользователи Tesla рассказывают о своем опыте вождения, то они не говорят о том, что «спасают птичек и деревца», а говорят: «Там такой тачпад, там так классно пальчиком тыкаешь, и всё поехало в другую сторону». Tesla — это не только компания электрокаров, это компания нового юзер-интерфейса.
Второй признак: чтобы стать «единорогом», нужны три разных группы людей с тремя разными «болями» в одну кучку, которая решит все проблемы разом. То есть если мы хотим торговать машиной Tesla, то собираем с одной стороны тех, кто озабочен глобальным потеплением, а с другой стороны тех, кто озабочен красивым тачпадом, и становимся «единорогом».
Третий признак: «единороги» всегда появляются на переломе эпох, когда возникает что-то принципиально новое. Как правило, это принципиально новая технология. Многим кажется, что то же возникновение, например, Uber не было связано ни с какой прорывной технологией, всё существовало до них. Но если всмотреться, это всегда связано с технологическим прорывом. Зачастую этот прорыв не виден, например, в Сколтехе много всего происходит в солнечных батареях. Но, как вы знаете, последние 10 лет бизнес в солнечных батареях был достаточно тяжелым, если не сказать трагичным. Многие обанкротились, что-то не получилось. И ровно год назад многие компании подняли эффективность интегрированных схем солнечных батарей с 25% до 50% и сейчас ожидается большой прорыв. Соответственно, через три года, возможно, возникнет «единорог» в солнечных батареях, а я верю, что он возникнет.
Срок жизни «единорога» никто не измерял, потому что само определение туманное, а измерять срок жизни туманного определения дело неблагодарное, особенно с научной точки зрения. Но опыт показывает, что те компании, которые сформировали свою бизнес-модель и воплотили ее на высоком уровне, держат планку довольно долго. Все те компании, которые мы перечислили, они уже имеют успех более пяти лет. В этом смысле я верю, что если уж «единорог» сложился, то это надолго. С другой стороны, есть известный факт: что если взять список топ-20 самых больших компаний 20 лет назад и сегодня — он почти не похож, а если взять 40 лет назад, там вообще удивляешься — что там марсиане, что ли, ходили по рынку?
Технологии-однодневки и пандемия как фактор боли
Было бы хорошо, если бы технологии стали однодневками. С точки зрения экономики это разрушение монопольности и усиление оборота активов и средств. Но думаю, что много есть примеров, когда целая отрасль существует на очень старых технологиях. Но в каких-то отраслях действительно каждый день происходит смена технологий и надо понимать, что на самом деле частая смена технологий — это очень выгодная бизнес-стратегия, описанная во многих знаменитых бизнес-книжках.
Самая знаменитая книжка с прекрасным названием «Выживают только параноики» про компанию Intel. И там написано, что когда Intel понял, что они могут быстро наращивать мощность своих чипов, они назначили шаг, на который будут наращивать в год. Многие говорят, что это плохое решение — тормоз инновации. Но зато это создало планомерный рост инновационной экономики на много лет вперед. Я считаю, это было хорошее решение. И в этом смысле это не совсем однодневки, это хорошо распланированные многодневные ходы.
Какие проблемы приносит пандемия? Всё начинается с того, что мы боимся заразиться, и, конечно, можем это сделать через социальные и профессиональные контакты. А если сидим на самоизоляции, скорее всего, не заразимся. Если мы все-таки заразились, можем получить либо легкое течение заболевания, либо тяжелое, а это может быть серьезный ущерб здоровью. Если у нас тяжелое течение, мы занимаем реанимационную койку на 10 дней. Перегрузка реанимации — это гораздо большая проблема, чем повышенная смертность. Если у нас легкое течение заболевания, это не волнует, нас волнует самоизоляция, которую, как ни смешно звучит, никто не боится. Все боятся только, что они потеряют работу.
Мы со студентами проводили глубокие опросы людей, где строили две вертикали — от чего вы испытываете большую боль, связанную с пандемией, и чего вы боитесь/чего вы не боитесь. Самоизоляции почти никто не боится, а даже те, кто боится, делают это совсем не сильно. Ущерба здоровью боятся очень мало людей. Но зато боятся его до кошмара. И опять же, вижу уже, что в аудитории люди сомневаются — вы имеете право сомневаться. Спада экономики не боятся 60% опрошенных.
Блокчейн как решение ковидных проблем нашелся лишь в одном кейсе. Простые люди согласились, что если инфекция будет нарастать, то зайти в комнату, в которой сидит несколько десятков замечательных зрителей, будет опасно для жизни. И человек зайдет, если здесь будет висеть экран с информацией о том, что, согласно блокчейн-записям, иммунный статус всех людей, находящихся в этой комнате, безопасен. Но если это будет просто красивая бумажка, нет никаких гарантий: может, кто-то наверняка купил эту бумажку у метро «Славянский бульвар».
У людей во время пандемии главная проблема — обеспечение повышенной производительности труда и хорошего общения в условиях социального контракта, защищенного от заражения. Мы сделали честные эксперименты, у нас всё оцифровано, конкретные люди отвечали на эти вопросы. Гарантированно ли это будет работать на всех группах населения? Конечно, нет. Потому что у нас была ограниченная выборка, во всем этом участвовало 250 человек. То есть по сравнению с семью миллиардами — очень маленькая выборка.
Делать важное лекарство — не значит стать «единорогом». Одна из компаний «Сколково» — «ФармаДиол» — делает патентованный отечественный инновационный антикоагулянт. У них уже есть великолепная доклиника и первая фаза, но проблема только в том, что в фармацевтике антикоагулянты — это очень заскорузлое поле, в котором рулят две молекулы великих компаний Bayer и AstraZeneca — ривароксабан и дабигатран. Эти молекулы до COVID-19 решали все проблемы. Через год они становятся дженериками, их будут продавать по цене воды и поэтому, когда наш инвестор из Сколково поддерживал компанию «ФармаДиол», он задавал вопрос «Куда мы идем?» — и мы не могли ответить, но с гордостью докладывали, что антикоагулянты — это круто. И тут выясняется, что люди, болеющие COVID-19, умирают от тромбообразования. А во всем мире есть один патентованный антикоагулянт, который по своим экономическим показателям достоин клиники в COVID-19. Сейчас компания «ФармаДиол» заходит в клинику лечения тромботических осложнений COVID-19. Если через полгода препарат получит одобрение Минздрава РФ, то «ФармаДиол» станет первым в мире инновационным патентованным антикоагулянтом, который честно прошел клинические испытания в лечении COVID-19. Но ни «ФармаДиол», ни «Скинпорт» (производитель наноигл — «Хайтек») не станут «единорогами», потому что они не являются кросс-функциональным мультиплатформенным решением. Через два года мы продадим «ПИК-ФАРМЕ», озолотимся, но никто никогда больше этих слов не узнает, не будет никакого «единорога» «Скинпорт». Будет очередной продукт великой «Астразенеки», который мы будем вместе гордиться. Хорошо это или плохо? Вам хорошо. Это я к тому, что «единорог» — вовсе не обязательно лучшее, что может с вами случиться.
«Единорог» получится, если объединить технологии. Например, есть другой кейс — масс-спектрометрическая диагностика COVID-19 профессора Евгения Николаева. Она мгновенна и имеет огромную пропускную способность. Можно роту солдат пропустить. Также в Сколтехе есть носимый монитор здоровья, который можно надевать на шахтера. Несмотря на то, что носимых устройств много в мире, на шахтера их нельзя надеть, потому что шахтер все время работает, потеет, нагибается, а этот гаджет можно. Изобретение профессора Михаила Беляева — он сделал искусственную интеллект-систему для диагностики легочных патологии для COVID-19. До этого у него были конечно патологии, туберкулез и рак легких, сейчас еще и COVID-19. «Единорог» получится, если объединить эти три технологии: берем шахтера, надеваем на него монитор айкьюбита, снимаем с него сигнал, если что-то там не так, то на выходе из шахты его ждет масс-спектр и компьютерная диагностика легких.
Никто не знает, кто будет «единорогом» в постковидное время. По двум причинам. Первая, потому что система все время движется, параметры все время меняются и нет ничего постоянного, кроме изменений. Второе, если бы кто-то знал, что будет «единорогом», то сейчас бы его купили и он бы перестал быть «единорогом». В Сколтехе верят, что «единорогом» после пандемии станет компания, которая решит вот те проблемы, которые мы накопали в нашей схеме — это проблема приятного эффективного профессионального общения в ситуациях с опасностью социального заражения. Прежде всего, это большая тема хотеллинга. Я искренне верю, что послековидным «единорогом» станет компания, которая будет обеспечивать что-то типа хотеллинга — это будет система управления рабочими местами, скорее всего, с чужими офисами. К этой системе будут присоединены инструменты медицинской диагностики. Параллельно, конечно, человеку будут обеспечены инструменты комфортной удаленной работы. Он будет не только с кем-то там работать, но и еще выходить в те самые зумы. И в зумах большая тема — это виртуальная дополненная реальность и все виды онлайн-образования, коучинга, и, конечно, над всем этим будет царить COVIDTech.