Кто такой заратустра у ницше хайдеггер
Кто такой Заратустра у Ницше?
«— The word «Übermensch», which designates a type of man that would be one of nature’s rarest and luckiest strokes, as opposed to «modern» men, to «good» men, to Christians and other Nihilists,— a word which in the mouth of Zarathustra, the annihilator of morality, acquires a very profound meaning,— is understood almost everywhere, and with perfect innocence, in the light of those values to which a flat contradiction was made manifest in the figure of Zarathustra — that is to say, as an»
ideal» type, a higher kind of man, half «saint» and half «genius.» Ecce Homo.
А как осмысляет Заратустру М.Хайдеггер? Ниже, статья немецкого философа «Кто такой Заратустра у Ницше?».
Кто такой Заратустра у Ницше?
М. Хайдеггер
Перевод доклада, прочитанного 8 мая 1953 года в Бремене, выполнен по изданию: Wer ist Nietzsches Zarathustra?// Vortrage und Aufsitze. Teil I. Pfullmgen: Neske, 1967. S. 93-118. Перевод c немецкого и примечания И. В. Жук. Приводится по изданию: Топос. М., 2000. №1. С.50-65.
На этот вопрос, как кажется, можно легко ответить. Ибо мы находим ответ у самого Ницше в ясно высказанных и даже напечатанных в разрядку положениях. Они высказаны в том произведении Ницше, которое и представляет, собственно, образ Заратустры. Книга состоит из четырех частей, возникла с 1883 по 1885 годы и называется: Так говорил Заратустра.
Ницше сопроводил эту книгу подзаголовком. Он гласит: «Книга для всех и ни для кого». «Для всех» – это не значит, конечно, для всякого первого встречного. «Для всех» – это подразумевает: для каждого человека как человека, для каждого в отдельности и постольку, поскольку он становится значимым в своей сути; «. и ни для кого», этим сказано: ни для кого из отовсюду занесенных любопытствующих зевак, которые упиваются лишь отдельными отрывками и необычной искрометностью этой книги и, [опьяненные], слепо шатаются там и сям в ее полупоющем, полувопиющем, то рассудительном, то ураганном, часто возвышенном, порою плоском языке, вместо того чтобы вступить на путь мысли, которая взыскует здесь своего слова.
Так говорил Заратустра. Книга для всех и ни для кого. Как зловеще подтвердил свою правильность подзаголовок этого произведения за семьдесят лет после своего появления, но как раз в обратном смысле. Она стала книгой для всякого, но до сих пор не объявился ни один мыслящий, кто оказался бы на высоте основной мысли этой книги и смог бы измерить всю весомость ее прихода и происхождения. Кто такой Заратустра? Если внимательно читать заглавие работы, то мы замечаем намек: «Так говорил Заратустра».
Заратустра суть защитник в этом троекратном смысле. Но все же, что он произносит? В чью пользу он говорит? Что он пытается изложить? Является ли Заратустра лишь неким случайным защитником чего-либо, или он есть тот защитник «Одного», что обращается постоянно и прежде всего к человеку?
Заратустра говорит в пользу жизни, страдания, круга, это он и произносит. В этой тройке: «жизнь – страдание – круг» сопринадлежат друг другу, есть то же самое. Если бы мы смогли правильно помыслить эту троицу как одно и то же самое, мы были бы в состоянии предугадать, чьим защитником является Заратустра и кем же он сам, пожалуй, мог бы быть в качестве такого заступника. Правда, мы могли бы сейчас выступить с предварительным объяснением и с неоспоримой правильностью сказать: «жизнь» означает в языке Ницше — воля к власти [der Wille zur Macht] как основная тяга всего сущего, не только человека. Что значит «страдание», Ницше говорит в следующих словах: «Все, что страдает, хочет жить. » (WW., VI, 469), т. е. все, что есть по способу воли к власти. Этим сказано: «Формирующиеся силы сталкиваются» (XVI, 151). «Круг» есть знак кольца, усилие которого в самом себе бежит вспять и таким образом всегда достигает того, что возвращается как то же самое [das Gleiche].
Согласно этому, Заратустра представляется в качестве заступника того, что все сущее есть воля к власти, которая страдает как созидающая, сталкивающаяся воля и таким образом стремится к себе самой в вечном возвращении того же самого.
Этим высказыванием мы привели сущность Заратустры к дефиниции, говоря по-школьному. Мы можем взять на заметку это определение, твердо запомнить и при случае выдвигать его по мере надобности. Мы даже можем еще и специально подтвердить приведенную дефиницию теми предложениями, выделенными в работе Ницше разрядкой, которые говорят, кто есть Заратустра.
В уже упомянутом отрывке Выздоравливающий (314) мы читаем: «Ты (а именно Заратустра) учитель вечного возвращения. » А в предисловии ко всей работе (п. 3) стоит: «Я (именно Заратустра) учу вас о сверхчеловеке». «Это мои звери! — сказал Заратустра и возрадовался в сердце своем. Самое гордое животное, какое есть под солнцем, и животное самое умное, какое есть под солнцем, — они отправились разведать.
Они хотят знать, жив ли еще Заратустра. И поистине, жив ли я еще?» Вопрос Заратустры лишь тогда сохраняет свой вес, когда неопределенное слово «жизнь» мы понимаем в смысле «воли к власти». Заратустра спрашивает: соответствует ли моя воля той воле, которая как воля к власти всевластвует над целым сущим. Его звери выведывают сущность Заратустры. Он спрашивает самого себя, есть ли он еще, т. е. является ли он уже тем, кто он собственно есть. В одной заметке к Так говорил Заратустра из посмертно опубликованного наследия (XIV, 279) сказано: ««Есть ли у меня время дожидаться моих зверей? Если это мои звери, они сумеют найти меня.» Молчание Заратустры».
Так, далее в приведенном месте из отрывка Выздоравливающий его звери говорят следующее, что нам надо не упустить из виду в напечатанном разрядкой предложении. Они говорят: «Ибо твои звери хорошо знают, о Заратустра, кто ты и кем должен ты стать: смотри, ты учитель вечного возвращения, — в этом теперь твое назначение!»
Так обнаруживается: Заратустра должен, прежде всего, стать тем, кто он есть. Заратустра страшится такого становления. Испуг [der Schrecken] сквозит во всей работе, которая изображает его. Этот страх определяет стиль, колеблющийся и все более замедленный ход всего произведения. Этот ужас подавляет всякую самоуверенность и надменность Заратустры уже в начале его пути. Кто не расслышал прежде и постоянно не слышит этого ужаса среди всех речей, звучащих часто самонадеянно, а часто лишь шумящих, тот никогда не сможет узнать, кто такой Заратустра.
Откуда же исходит призыв о сверхчеловеке? Отчего больше не удовлетворяет прежний человек? Потому что Ницше уловил исторический момент, когда человек вознамерился приступить к господству над всей Землей. Ницше – первый мыслитель, который, принимая во внимание впервые восходящую мировую историю, ставит решающий вопрос и продумывает его во всей метафизической важности. Вопрос гласит: подготовлен ли человек как человек в своей прежней сущности к тому, чтобы взять на себя господство над Землей? Если нет, тогда что должно случиться с прежним человеком, чтобы он сделал Землю своей «подданной» и тем самым мог исполнить слово древнего завета? Не должен ли тогда нынешний человек вознестись над самим собой, чтобы соответствовать этому призванию? Коль дело обстоит так, тогда «сверх-человек», если как следует подумать, не может быть продуктом необузданной фантазии, вышедшей из рамок и уносящейся в пустоту. Однако также редко эту породу можно отыскать исторически, анализируя современную эпоху. Потому мы ни в коем случае не можем искать сущностный образ сверхчеловека среди тех фигур, которые в качестве главных функционеров воли к власти, поверхностно и превратно истолкованной, протиснулись на верхушку ее различных организационных форм. Одно, правда, нам следовало бы поскорее заметить: эта мысль, воплощенная в образе учителя, который учит о сверх-человеке, касается нас, касается Европы, имеет отношение ко всей Земле, не только еще сегодня, но, прежде всего, завтра. И это так, совершенно независимо от того, одобряем ли мы эту мысль либо боремся с ней, проходят ли мимо нее или фальшиво подражают. Каждая сущностная мысль проходит неприкосновенной сквозь всех приверженцев и противников.
Итак, все же нужно, чтобы сперва мы научились учиться у учителя, а это на самом деле есть лишь следующее – выспрашивать о нем. Только так изведаем мы однажды, кто такой Заратустра у Ницше, или же мы не узнаем этого никогда.
Остается, правда, обдумать, может ли вопрошание о мысли Ницше быть продолжением ее же самой либо оно должно стать шагом назад. Но прежде надо обдумать, подразумевает ли это «назад» лишь исторически констатируемое прошлое, которое можно было бы возродить (к примеру, мир Гете), либо «назад» указывает на бывшее, начало которого все еще ждет, чтобы о нем вспомнили для того, чтобы стать начинанием, восходящим с утренней зарей.
Теперь же мы ограничимся тем, что немного и предварительно познакомимся с Заратустрой. Надлежащим образом это произойдет тогда, когда мы попытаемся пройти первые шаги вместе с учителем, каковым он является. Он учит, показывая. Он заранее всматривается в сущность сверхчеловека и придает ей зримую форму. Заратустра — лишь учитель, но еще не сам сверх-человек. А с другой стороны, Ницше не есть Заратустра, но тот вопрошающий, кто пытается продумать сущность Заратустры.
Сверхчеловек превосходит тип прежнего и нынешнего человека и, таким образом, есть некий переход [Ubergang], некий мост. Дабы мы, учащиеся, могли следовать за учителем, который учит о сверхчеловеке, мы должны, коль уж оставаться в образе, добраться до моста. Мы более или менее полно осмыслим переход, если примем во внимание три момента:
1. То, откуда переходящий уходит.
3. То, куда переходит переходящий.
Это, названное последним, мы должны иметь в виду; и, прежде всего, должен иметь в виду переходящий, а перед этим — учитель, который обязан указывать на него. Если взгляд вперед ошибется в этом «куда», тогда процесс перехода останется «без руля» и то, откуда должен уйти прочь переходящий, останется в неопределенности. С другой же стороны, то, куда призван переходящий, впервые обнаруживает себя при полном свете лишь тогда, когда он туда уже перебрался. Для переходящего, а тем более для того, кто в качестве учителя обязан показать переход, это «куда» постоянно остается в некой дали. Далекое остается. Поскольку оно остается, оно пребывает в некой близи, а именно в той, что хранит далекое как далекое, думая о нем и собираясь туда к нему. Близость к далекому, о котором думают и помнят, есть то, что наш язык именует тоской [die Sehnsucht]. По ошибке мы сводим вместе страсть [Sucht] с «искать» [suchen] и «быть влекомым» [getriebensein]. Но старое слово «страсть» (желтуха [Gelbsucht], чахотка [Schwindsucht]) означает: недуг, страдание, боль.
Тоска есть боль близости далекого.
Куда идет переходящий, тому принадлежит его тоска. Переходящий, как и тот, кто его направляет, учитель, находится, как мы уже слышали, на пути к возвращению домой в своей собственнейшей сути. Он – выздоравливающий. В третьей части Так говорил Заратустра непосредственно за отрывком, озаглавленным Выздоравливающий, следует отрывок, который называется: О великой тоске. В этом отрывке, третьем с конца третьей части, вся работа Так говорил Заратустра достигает своей предельной вершины. В одном позднем примечании (XIV, 385) Ницше отмечает: «Божественное страдание – вот содержание третьей части Заратустры».
В отрывке «О великом томлении» Заратустра говорит со своей душой. Согласно учению Платона, ставшему мерилом для западной метафизики, в монологе души с собой покоится существо мышления. Оно есть λογος ον αυτηπρος αυτην η ψυχηδιεζερχεται περιων αν σκοπη: сказывающее само-сосредоточение, которое сама душа проходит на пути к самой себе, в округе того, что она всякий раз усматривает (Теэтет 189е; ср.: Софист 263е).
В разговоре со своей душой Заратустра продумывает свою «самую бездонную мысль» (Выздоравливающий, п. 1; ср. III. О призраке и загадке, п. 2). Отрывок О великой тоске Заратустра начинает словами: «О душа моя, я научил тебя говорить «Сегодня» так же, как «Когда-нибудь» и «Прежде», и водить свои хороводы над всеми Здесь, Там и Туда».
Три слова «Сегодня», «Прежде» и «Когда-нибудь» написаны с большой буквы и стоят в кавычках. Они именуют основные черты времени. Способ, каким Заратустра их проговаривает, намекает на то, что сам Заратустра должен впредь говорить себе в глубине своей души, И что же это? Что «Когда-нибудь» и «Прежде», будущее и прошлое есть так же, как и «Сегодня». А сегодня есть как прошедшее и грядущее. Все три фазы времени сводятся к одному и тому же как то же самое [das Gleiche] в некоем единственном настоящем, в постоянном теперь. Метафизика называет непрерывное теперь; вечность. Ницше тоже мыслит три фазы времени из вечности как постоянного теперь. Но постоянство для него покоится не в некоем стоянии, но в возвращении того же самого. Заратустра, коль он учит свою душу такому сказыванию, есть учитель вечного возвращения того же самого. Оно суть неисчерпаемая полнота жизни, радостной и многострадальной. Отсюда — «великая тоска» учителя вечного возвращения того же самого. Поэтому в том же отрывке «великое томление» называется также «тоскою от чрезмерного избытка».
«Великая тоска» по большей части живет тем, из чего черпает она единственное утешение, т. е. уверенность. На место более давнего слова «утешение» [Trost] (сверх того: верить [trauen], доверять [zutrauen]) в нашем языке вступило слово «надежда». «Великое томление», проникшее в душу Заратустры, настраивает и побуждает его к «величайшей надежде». Но что дает право на нее и ведет его к ней?
Каков тот мост, который позволяет ему перейти к сверхчеловеку и в процессе перехода уйти от прежнего человека так, чтобы он мог отмежеваться от него?
В самом своеобразном построении работы Так говорил Заратустра заключено то, что должно показывать переход переходящего, так что ответ на только что поставленный вопрос дается в подготовительной II части произведения. Здесь, в отрывке О тарантулах, Ницше предоставляет Заратустре сказать: «Ибо, да будет человек избавлен от мести — вот для меня мост, ведущий к высшей надежде, и радужное небо после долгих гроз».
Сколь странно и поразительно для расхожего мнения, которое придумали себе люди о философии Ницше. Значит, Ницше – не подстрекатель к воле к власти, к политике силы и войне, к неистовству «белокурой бестии»?
Слова «да будет человек избавлен от мести» в тексте даже напечатаны в разрядку. Ницше думает об избавлении от духа мести. Его мысль могла бы служить духу, который, в качестве свободы от мстительности, предшествует всякому голому братанию, но также и всему «Желающему-только-покарать» [Nur-bestrafen-wollen], духу, который предлежит всем мирным усилиям и всякому движению к войне, лежит вне пределов духа, который хочет основать и обеспечить мир через договор. Пространство этой свободы от мести лежит равным образом вне пацифизма, политики силы и расчетливого нейтралитета. Точно так же оно лежит за пределами немощного смирения с ходом вещей и самоускользания в жертву, как и вне действия вслепую и поступка любой ценой.
Духу свободы от мести принадлежит так называемое вольнодумство Ницше.
«Да будет человек избавлен от мести». – Если мы хотя бы лишь в приближении примем во внимание этот дух свободы как основную черту в мышлении Ницше, тогда сам по себе должен разрушиться прежний и все еще расхожий образ Ницше.
«Ибо, да будет человек избавлен от мести – вот для меня мост к высшей надежде», — говорит Ницше. Тем самым он одновременно говорит, в языке предуготовляющего утаивания, куда стремится его «великая тоска».
Что же все-таки Ницше понимает здесь под мщением? В чем состоит для него избавление от мести?
Мы ограничимся тем, чтобы пролить некий свет на эти два вопроса. Этот свет, возможно, позволит нам тогда яснее увидеть тот мост, который для подобного мышления должен перевести нас от прежнего человека к сверхчеловеку. С переходом обнаруживает себя то, куда идет переходящий. Так для нас может, кроме того, скорее проясниться, в какой мере Заратустра как заступник жизни, страдания, круга есть учитель, который учит одновременно о вечном возвращении того же самого и о сверхчеловеке.
Но почему в таком случае решающий момент связан с избавлением от мести? Где обитает ее дух? Ницше отвечает нам в третьем с конца отрывке второй части Так говорил Заратустра. Он озаглавлен: Об избавлении. Здесь говорится: «Дух мщения: друзья мои, он был до сих пор лучшей мыслью людей; и где было страдание, там всегда должно было быть наказание».
Этим положением месть сразу же отнесена ко всему до сих пор существующему мышлению людей. Под названной здесь мыслью имеется в виду не какое-либо рассуждение, но то мышление, где покоится и веет отношение человека к тому, что есть, к сущему. Поскольку человек относит себя к сущему, он представляет сущее относительно того, что оно есть, как и что оно есть, как оно могло бы быть и быть должно, короче говоря: сущее относительно его бытия. Это пред-ставление [Vor-stellen] и есть мышление.
В соответствии с тезисом Ницше это представление до сих пор определено духом мщения. Люди считают свое, определенное таким образом отношение к тому, что есть, наилучшим.
Месть не является здесь только темой морали, а избавление от мести — задачей морального воспитания. Столь же мало мщение и мстительность остаются предметом психологии. Сущность и важность мести Ницше видит метафизически. И все-таки что значит вообще месть?
Что такое месть? Теперь мы можем предварительно сказать: мщение есть упорное, уничижающее преследование. И это преследование должно нести на себе и пронизывать собою всю предшествующую мысль, прежнее представление сущего относительно его бытия? Ежели духу мщения подобает названная метафизическая весомость, то она должна быть видна из состава метафизики. Для того чтобы нам в некоторой степени удалось увидеть эту перспективу, мы должны обратить внимание на то, в какой сущностно отчеканенной формулировке появляется бытие сущего в рамках метафизики Нового времени. Эта сущностная формулировка бытия в классической форме высказана Шеллингом в нескольких положениях, которые в 1809 году изложены в его Философских исследованиях о сущности человеческой свободы и связанных с ней предметах. Эти три предложения гласят: «В последней, высшей инстанции нет иного бытия, кроме веления. Воление есть прабытие [Ursein], и только к волению [das Wollen] приложимы все предикаты этого бытия: безосновность, вечность, независимость от времени, самоутверждение. Вся философия стремится лишь к тому, чтобы найти этому высшее выражение (F.W.J.Schellings philosophische Schriften. Bd.1, Landshut, 1809, s.419).
В волении Шеллинг находит предикаты, с давних пор приписываемые метафизическим мышлением бытию, в их последней, высшей и, таким образом, завершенной форме. Но все же воля этого воления полагается здесь не в качестве способности человеческой души. Словом «воление» называется здесь бытие сущего в целом. Оно суть воля. Звучит странно для нас, и это действительно так, пока ведущие мысли западной метафизики остаются чуждыми для нас. Они остаются таковыми, пока мы не продумываем эти мысли, но всего лишь сообщаем о них. Можно, например, исторически точно установить высказывание Лейбница о бытии сущего, без того, чтобы самую малость задуматься, о чем он размышлял, когда бытие сущего определял из монады как единство perceptio и appetitus, как единство представления и стремления, то есть как волю. То, о чем думает Лейбниц, находит выход в языке Канта и Фихте в качестве разумной воли, чему следуют в своей мысли Гегель и Шеллинг, каждый на свой манер. То же самое подразумевает Шопенгауэр, когда дает своему главному труду заглавие: Мир (не человек) как воля и представление. То же самое мыслит Ницше, когда познает прабытие сущего как волю к власти.
То, что здесь повсюду бытие сущего сплошь и рядом является в качестве воли, основывается не на взглядах, которыми некоторые философы объясняют себе сущее. Что значит это проявление бытия в качестве воли, никакая ученость когда бы то ни было не обнаружит; лишь в мышлении можно изведать, как отдать должное тому, что надлежит мыслить в его сомнительности и достойности вопроса и, таким образом, сберечь в памяти как помысленное.
Бытие сущего для метафизики Нового времени является и специально ею выражено как воля. Но человек есть человек постольку, поскольку он, мысля, относится к сущему и таким образом удерживается в бытии. Мышление должно соответствовать тому в его собственной сути, к чему оно относит себя, к бытию сущего как воле.
Теперь же, по слову Ницше, прежнее мышление определено духом мести. Так как же Ницше мыслит сущность мести, если предположить, что он мыслит ее метафизически?
Во второй части Так говорил Заратустра, в уже названном отрывке Об избавлении, Ницше позволяет своему Заратустре сказать: «Это, и только это, есть само мщение: отвращение воли ко времени и к его «было» [Es war]».
То, что сущностное определение снимает мщение до противного и сопротивляющегося в нем и, таким образом, до отвращения, соответствует собственно преследованию, в качестве какового мы и обозначили мщение. Но Ницше не просто говорит: месть есть отвращение. Это же можно сказать и о ненависти. Ницше говорит: мщение есть отвращение воли. Но «волей» называется бытие сущего в целом, а не только человеческое воление. Благодаря обозначению мщения как «отвращения воли» его упорное преследование заранее остается внутри отношения к бытию сущего. Что оно так относится, станет ясно, если мы обратим внимание на то, против чего выступает отвращение мести. Месть суть «отвращение воли ко времени и к его «было»».
При первом, как, впрочем, и при втором, да и при третьем прочтении этого сущностного определения мести некто примет подчеркнутое отношение мщения ко «времени» за поразительное, за непонятное и, в конце концов, за произвольное. Это даже неизбежно, если далее не обдумать, что подразумевается здесь под именем «время».
Ницше говорит: мщение есть «отвращение воли ко времени. » Это не значит: к чему-то временному. Это также не значит: к особому характеру времени. Это значит просто: «отвращение ко времени. «
Согласно тезису Шеллинга, который лишь высказывает ведущее представление всей метафизики, «независимость от времени, вечность» суть исконные предикаты бытия.
Однако глубочайшее отвращение ко времени состоит отнюдь не в голом уничижении земного. Глубочайшая месть заключается для Ницше в том мышлении, которое устанавливает надвременные идеалы в качестве абсолютных, по сравнению с которыми временное само по себе должно принижаться до собственно не-сущего.
Но как же человек сможет приступить к господству над Землей, как он может взять под свое покровительство Землю как Землю, если и пока он унижает земное, поскольку дух мщения определяет его мысль? Значит, чтобы спасти Землю как Землю, должен прежде всего исчезнуть дух мщения. Поэтому для Заратустры избавление от мести есть мост к высшей надежде.
Это «Да» времени есть воля, чтобы преходящее оставалось и не уничижалось в ничтожное. Но как может оставаться преходящее? Лишь так, чтобы оно как прохождение [Vergehen] не только постоянно шло, но всегда приходило. Только так, чтобы преходящее и его прошедшее в процессе своего прихода возвращалось как то же самое. Само это возвращение все же лишь тогда есть остающееся, когда оно вечно. Предикат «вечность» принадлежит по учению метафизики бытию сущего. Избавление от мести — это переход от отвращения против времени к воле, которая представляет сущее в вечном возвращении того же самого, меж тем как воля становится заступницей круга.
Иначе говоря: только если бытие сущего представляется человеку как вечное возвращение того же самого, человек может перейти через мост и, избавившись от духа мести, быть переходящим, быть сверхчеловеком.
Кто есть Заратустра у Ницше? Он – учитель, чье учение могло бы освободить прежнюю мысль от духа мщения для «Да» вечному возвращению того же самого.
Заратустра как учитель вечного возвращения учит о сверхчеловеке. Рефрен этого учения звучит в одной заметке из посмертно опубликованного наследия (XIV, S. 276): «Рефрен: «Лишь любовь должна судить» – (созидающая любовь, которая саму себя забывает над своими творениями)».
Заратустра как учитель вечного возвращения и сверхчеловека не учит двояким образом. То, чему он учит, в себе принадлежит друг другу, поскольку одно соответственно требует другого. Это соответствие, в чем оно суть и как оно скрывает себя, есть то, что образ Заратустры в себе утаивает, но все же одновременно и показывает и таким образом позволяет стать достойным мысли прежде всего.
Один учитель знает – то, чему он учит, остается видением и загадкой. В этом заставляющем задуматься знании он терпеливо выжидает,
Благодаря своеобразному засилью новоевропейских наук мы, нынешние, запутались в странном заблуждении, полагая, что знание можно получить из науки, да и само мышление подсудно науке. Но то единственное, что мыслитель в каждом отдельном случае в состоянии сказать, нельзя логически или эмпирически ни доказать, ни опровергнуть. Оно также не является предметом веры. Его можно узреть в вопрошании-мышлении [fragend-denkend]. При этом зримое постоянно кажет себя как подозрительно-сомнительное [das Fragwurdige].
Заратустра такого не говорил!
Данное сообщение (материал) создано и (или) распространено иностранным средством массовой информации, выполняющим функции иностранного агента, и (или) российским юридическим лицом, выполняющим функции иностранного агента
Все земное – грешно. Тело подвергается изгнанию во имя абстракта иного мира, которого никто не видел, о котором нельзя ничего сказать определенно
В гуманитарном центре «Пунктум» Дмитрий Хаустов, историк философии, преподаватель РГГУ, прочитал лекцию, посвященную книге «Так говорил Заратустра». Это произведение – центральное в философии Ницше, и сам он считал его таковым. Slon публикует сокращенную версию лекции.
Прежде чем приступить к книге о Заратустре, мы должны закончить с генеалогией христианской морали. В мире всегда кто-то подчиняется, а кто-то властвует. Вспомним некоторые детали. В древнем обществе существует власть силы, власть воина. Соответственно, аристократическая власть. Но жреческая власть – тоже власть. И внутри самой аристократической власти происходит разлом: власть воина и власть жреца. Это противоположные типы власти по самому принципу действия. Сила воина идет вовне – он моментально реагирует на раздражитель, такой силе покоряются люди, покоряется природа. У жреца такой внешней силы нет, как тип он развивается иначе. Жрец реагирует не на внешний раздражитель, но на след. Его реакция возникает на воображаемом уровне. Происходит интериоризация раздражителя. И позже воображаемое жреца переходит на символический уровень, символизируется. Воображаемое переходит в символический порядок языка. Появляются специальные термины, смыслы внутри религии: грех, вина и так далее. Эти термины суть механизма власти жреца. Жрец хочет повелевать, но он не может осуществлять свою власть посредством силы, как это делает воин, он нуждается в иных инструментах и механизмах. Он навязывает некие смыслы феноменам, и с помощью этих смыслов он повелевает миром.
Ницше выделяет три этапа движения жреческого типа. Первый этап – это злопамятность, дух мщения. Это и есть реакция на след, а не на сам раздражитель. У воина такого нет. Воин реагирует сразу, спонтанно, у него нет следов. Как же жрец одерживает победу над воином, ведь воин заведомо сильнее? Ведь нигилизм – это и есть победа жреца. Жрец владеет языком, владеет символическим порядком, в этом его сила, а задача – сделать слабыми физически сильных.
Этот внутренний импульс виновности переводится жрецом на символический уровень – жрец придумывает грех, свое основное орудие. Человек становится слабым, покоряется жрецу, когда он становится грешным, виновным. Виновный человек теряет силу.
Все это движение – от изобретения нечистой совести, греха и буквально до наших дней – это ослабление и оскудение человеческих сил. Естественная история человека, по Ницше, – это история вырождения. Его финальный этап – нигилизм.
Как появляется нигилизм? Здесь мы уже сталкиваемся с третьим этапом движения жреческого типа, который называется «аскетический идеал». Ощущая собственную слабость на протяжении всей истории, человек начинает отстраняться от мира. Мы связаны с миром действием, какой-то силой. Аскет словно отрывается от мира, впадает в забвение. Посмотрите на весь символический язык, например, христианства! Все, что есть мир, все земное – грешно. Тело подвергается изгнанию. Тело – это то, что нужно преодолеть. Во имя чего? Во имя абстракта иного мира, который никто не видел, о котором нельзя ничего сказать определенно. Но он есть, говорит нам жрец, этот другой мир, где все прекрасно, в отличие от нашего, где все несовершенно. Наличный мир становится виновным, потому что в нем есть сила, в нем есть тело. Аскет уходит от земного мира, от телесности: в аскете уже нет силы, нет воли.
Нигилизм – это чистое отрицание жизни. И в этом он гораздо шире всяких политических концепций, которые тоже называются нигилизмом. Ницше понимает нигилизм предельно широко. Нигилизм – воля к Ничто.
И христианский нигилизм отрицает мир ради некоего Бога. А потом он отрицает и самого Бога, ведь последний умер, потому что «мы его убили». Получается, что человек, движимый негативной энергией отрицания, в конце концов отрицает и то, ради чего он отрицал все остальное. Он начинает отрицать самого Бога.
Заратустра в ответе за развитие морали. Кому, как не ему, исправлять эту ошибку сейчас!
Весь пафос, который Ницше направляет против нигилизма и декаданса, содержится в учении Заратустры. Скажу несколько слов о самой книге. Начнем с того, кто такой Заратустра. Мы знаем, что есть такой исторический персонаж – Зороастр, Заратуштра, персидский пророк. Как правило, его жизнь и учение относят к VI веку до нашей эры. Почему же Ницше берет готового персонажа, а не выдумывает своего собственного? Ведь для нового учения нужен новый пророк.
Для этого нужно сначала понять, чему учил Заратустра? В основе его учения – дуализм добра и зла. Как пророк добра Заратустра начинает вводить концепции морали, посмертного воздаяния за грех и так далее. Это уж совсем интересно, потому что Заратустра у Ницше говорит совершенно противоположное. Почему так?
В книге «Так говорил Заратустра» Ницше воссоздает исторического Заратустру и призывает его к ответу. Но он представляет нам другого Заратустру – Заратустру, который основательно почитал Ницше.
В книге Заратустра приходит в момент «великого полдня». Полдень – это время, когда тени исчезают. Тени можно интерпретировать как всю тяжесть, которую мы носим на своих плечах, – тяжесть греха, навязанной нам морали. Наступает абсолютная ясность света, освобождение от тяжести.
«Так говорил Заратустра» – книга невероятно насыщенная и емкая. Разбирать ее – дело не одного дня, даже не одного месяца. Мы можем открыть ее на первой же странице и столкнуться с великим множеством символов. Почему Заратустра отправился в горы в тридцать лет? Потому что Христу было тридцать лет, когда он начал учить. В горах Заратустра проводит десять лет. Соответственно, ему сорок, когда он спускается к людям, чтобы учить. Что такое сорок лет? В любимой Ницше древнегреческой культуре сорок лет – это акме, вершина. То есть это вершина жизни человека. Грекам совершенно неважно было, когда человек родился. Им важно было, кем является человек в своем расцвете.
Заратустра обращается к народу, вышедшему на празднество, вторгается в его нигилистический быт и проповедует учение о сверхчеловеке. Заметим: не поясняя, кто этот сверхчеловек. Сверхчеловек – это смысл человека. Это движение вперед, то, что далее, после. Его нет и никогда не было. А раз так, его невозможно описать. Это принципиально, потому что эта мысль получит свое развитие в философии ХХ века, в первую очередь в экзистенциализме. Человек как проект, человек как брошенный вперед, направленный в будущее. Сущности у человека нет, есть одно становление.
Идеал сверхчеловека можно назвать неаскетическим. Вернемся к нигилизму. Нигилизм – это состояние брожения масс. Массы – это то, что не есть сверхчеловек, здесь возникает антитеза сверхчеловека – последний человек. Это и есть та самая масса, выходящая на сцену конца истории, сплошная масса последних людей. Это однородный и гомогенный людской поток, пребывающий в апатии, отрицании, исповедующий волю к Ничто.
Последний человек связан с такими вещами, как производство, как потребление, как техника. Самого вопроса о технике у Ницше еще не стояло, он встанет только в ХХ веке. Но развитие техники неотделимо от массы. Масса вписана в логику производства и потребления. Масса сама производит, сама потребляет – это замкнутый круг, брожение производства и потребления. В ХХ веке об этом написано очень много прекрасных книг.
Игра всегда говорит жизни да
Сверхчеловек – это дионисийский тип, человек силы и становления. В этом образе заключена этика Заратустры. Заратустру окружают последние люди, и он видит это, видит трагизм их положения.
Ницше выделяет три этапа развития неаскетического идеала: верблюд, лев и ребенок. Верблюд должен стать львом, а лев должен стать ребенком.
Что подразумевается под этими символами? Верблюд – это дух тяжести. Его же олицетворяет карлик, сидящий сидит на плечах Заратустры. Заметьте, и сам Заратустра подвержен этому, он тоже испытывает тяжесть, но он скидывает этого карлика, который искушает его, предлагает Заратустре успокоиться. Верблюд на себе несет какую-то ношу, как Заратустра карлика. Что это за тяжести, которые несет верблюд?
Это старые верования, идеалы, которые уже есть, которые человек не изобрел сам. Это наследие выродившейся культуры. Это мораль, это придуманные кем-то ценности, порабощающие человека. Все это несет на себе верблюд, всю эту кипу наследия цивилизации и культуры. Так вот, верблюд должен стать львом. Лев – это возвращение к аристократическому идеалу. Это сила, победа, воинские добродетели, пафос разрушения. Лев еще не созидает, он разрушает. Чтобы избавиться от тяжести старых ценностей, нужно их разрушить.
Далее лев должен стать ребенком. Он должен вернуться к абсолютной невинности, состоянию игры. Ребенок – это один из любимейших образов Ницше. Игра принципиально не утилитарна. У нее нет цели, нет абсолюта. Это постоянное свободное творение смыслов. Игра – это и есть становление. Ребенок в игре созидает. Игра – это самое утвердительное, что может быть в жизни. Игра всегда говорит жизни да. Это радость невинности. По Ницше, игра – это путь не к сверхчеловеку, потому что к нему мы не придем, это путь к готовности принять сверхчеловека.