в поле нежно ложатся пакеты града
Юлия Чичерина: я учусь у Донбасса
Юлия Чичерина: я учусь у Донбасса
Родившуюся в Свердловске, постоянно проживающую в Подмосковье Юлию Чичерину давно уже считают своей в Донбассе. И это при том, что Донбасс – регион специфический, чего всё ещё стараются не признавать не только на Украине, но и даже в России. Индустриальный край за два с небольшим века своего существования стал своеобразным тиглем, в котором плавились характеры людей, устремившихся сюда в поисках лучшей доли. И уже из этого передельного металла отливался особый, донецкий характер.
На состоявшемся в канун Рождества концерте, организованном Санкт-Петербургским музеем воинской доблести Донбасса, одна из слушательниц, обращаясь к рок-певице, поблагодарила её за то, что Юлия приезжает в воюющий с украинскими нацистами Донбасс не просто попеть там, где всем весело, а в тех местах, где пролилась кровь, где боль, большая страшная боль. «И это бог Вас послал, бог Вас хранит», – сказала женщина.
– Наоборот – это бог послал мне Донбасс, – поправила певица. – И это я учусь у Донбасса, у этого народа героического. Поэтому и исполню песни военных лет.
Одна из этих песен, исполненных Юлией, давно стала своеобразным гимном луганских и донецких воинов:
Мы не вздрогнем от обещания ада –
Мы видали его под землёй.
Мы ещё живы и это наша награда.
И мы будем стоять на передовой.
Мы помним, как взрывались наши рассветы,
Как разрывались от боли наши сердца.
Мы будем всегда помнить об этом
И мы будем стоять до конца!
Здесь всё по-другому – здесь даже воздух другой
Мы на нашей земле, мы – на передовой
И ни шагу назад – просто некуда нам отступать:
Это – наша земля. И мы будем стоять.
Мы уходим в закат, как уходили в забой.
Наш мир ни под кем не прогнётся
Мы будем стоять на передовой
Мы дождёмся, пока взойдёт солнце
Здесь всё по-другому – здесь даже воздух другой
Мы на нашей земле, мы – на передовой
И ни шагу назад – просто некуда нам отступать:
Это – наша земля. И мы будем стоять.
По словам певицы, «спусковым крючком» для решения первый раз поехать в Донбасс стали плохие и при этом неоднозначные новости. Единственное, о чём жалеет Чичерина, по собственному её признанию, это то, что не удалось поехать в Донбасс в сентябре 2014 года, когда все города региона празднуют Дни города.
– Но не удалось, так случилось, так сложилось – не к тому человеку я обратилась, так что попала только на новый год туда. Было страшно, да. И до сих пор бывает, честно скажу. Но трусость не порок, – иронично отметила Юлия. – Я не помню, что я чувствовала до того, как там оказалась, но когда я увидела, что там… Это боль, это огромная болящая боль. Это больше, чем страх. Что же до поездки в ДНР-ЛНР, то это просто наши русские корни сработали. Это в мирное время думаешь – если что случится, какая-нибудь заварушка начнётся, то убегу в жаркие страны. Ан нет, не срабатывает – включаются русские корни.
Боль Донбасса певица пропускает через свои, как струна, натянутые, нервы. Одной из самых сильных своих песен Чичерина считает композицию «Пожалуйста».
– Эта песня – про девочку Аню Костенко, ей было два с половиной года, – рассказала зрителям Юлия. – Она погибла в августе 2014 года вместе с папой и другими людьми, когда самолет ВСУ сбросил кассетные бомбы на детский пляж города Зугрэс. Песню написал мой друг Буба – Сергей Бобунец. Написал быстро, за одну ночь, весь уплакался. Эту песню будто погибшая девочка поёт. Тяжёлая песня, её очень трудно петь в Донбассе – слушатели начинают рыдать в голос и я тоже не могу сдерживаться. В России как-то полегче.
Пожалуйста, пусть больше никто не умрёт
Пусть больше никто никогда не умрёт.
Передайте, пожалуйста, взрослым
Может, они не знают –
Очень больно и очень хочется жить,
Когда тебя убивают.
Если только это возможно,
Если кто-то остался в живых из людей,
Передайте, пожалуйста, взрослым –
никогда не стреляйте в детей!
Но ошиблась Юля – зрители плакали, да и сама певица во время исполнения то и дело смахивала слёзы…
Погибшие дети – это трагедия всего Донбасса. Этого преступления украинских «освободителей» регион никогда не забудет и не простит карателям. Как не простит и цинизма, с которым Киев сообщал о гибели «сепаратистов», к которым украинские СМИ без зазрения совести причисляли погибших и искалеченных в результате бомбардировок с воздуха и артобстрелов мирных граждан – детей, женщин и стариков. Даже сейчас, по прошествии почти пяти лет с начала войны в Донбассе, граждан подконтрольной властям Украины пичкают полуправдой. Так украинское сетевое издание «Апостроф», ссылаясь на главу Мониторинговой миссии ООН по правам человека Фиону Фрейзер, сообщает: «С начала вооруженных действий на Донбассе по обе стороны линии фронта погибли 138 детей (91 мальчик и 47 девочек), а также 80 детей в сбитом самолёте Boeing рейса МН17. Таким образом, всего на востоке Украины с 2014 года погибли 218 детей».
Но госпожа Фрейзер не преминула подыграть официальному Киеву, «уточнив», что «из 138 детских смертей, связанных с конфликтом, 95 были зафиксированы на территории, контролируемой вооруженными группами, 35 – на территории, контролируемой правительством, и в 8 случаях пока не установлено, кто контролировал место инцидента». И вообще, резюмируют журналисты «Апострофа», неразорвавшиеся боеприпасы представляют угрозу для около 220 тысяч детей в Донбассе.
При этом не уточняют авторы публикации – кто именно усеял минами поля Донбасса? И не добавляют также, что на «территории, контролируемой правительством», то и дело на собственных минах подрываются сами «освободители», поскольку с февраля 2015 года, то бишь после подписания Минских соглашений, минировали поля и лесопосадки Донбасса как попало.
Зал, в котором проходила встреча с Юлий Чичериной, был переполнен до отказа. Здесь собрались и жители Донбасса, временно или постоянно живущие в Питере, и те, у кого болит душа за Донбасс, как это высказала в стихах одна из слушательниц:
«Я будто бы вижу чудовищный сон –
Это век двадцать первый иль кровавый двадцатый?
Вновь фашистами русский Донбасс окружён
И “трехсотыми” снова полны медсанбаты»…
И не случайно певице, недавно вернувшейся с передовой, задавали вопросы о настроениях бойцов ЛНР и ДНР и интересовались её мнением о том, когда Россия признает Донбасс и он войдет в её состав?
– Как настроение?… Трудно уже говорить – столько времени прошло, всем надоело. Кажется, что все настроения, которые можно было пережить, пережили уже двадцать раз. А что до признания республик Донбасса Россией – я бы тоже хотела это узнать. Скорее бы. Но то, что Донбасс уже не будет Украиной – это точно, – подчеркнула Чичерина.
В паузах между песнями Юлия рассказывала о людях, с которыми она встречалась в Донбассе и которые стали её друзьями. О недавно погибшем командире «Мамае» – Олеге Мамиеве, о Владимире Скобцове – очень известном в Донецке барде.
– Такая история – почти все донецкие барды уехали, он один остался, не сдаётся. Дружит с Юнной Мориц, она его тоже очень любит, – поделилась певица.
Впрочем, Чичерина может рассказывать о многих, но предпочитает о них петь. Как в песне «Моя Спарта». Предваряя её исполнение, она сказала:
– Батальон «Спарта», которым командовал погибший Арсений Павлов – Моторола – думает, что это песня о них. Но это не так. Хотя это и круто, что они так думают. Спарта – героическая древнегреческая страна, где воинами были все – и взрослые, и дети. И памятники там ставили только тем мужчинам, которые пали в бою. Или женщинам, умершим во время родов. То есть тем, кто отдал жизнь за свой народ. Сейчас же Спарта – это Донбасс. Здесь не только мужчины, но и все – женщины, дети, старики – стали воинами и живут в этом режиме уже пять лет.
Мы рождаемся – мы умираем.
Мы делали это уже много раз.
Так было и будет с каждым из нас.
Вместо нас никто не полезет в наши окопы.
Сотни жизней мы делаем эту работу.
Я оставляю всё, что люблю,
Тем, кто на слово верил и не сомневался,
Что я никогда не сдамся в бою,
И что я никогда без боя не сдамся.
Со щитом или на щите – только так!
Никому никогда не сдаётся наш гордый Варяг!
Мой путь, моя жизнь, моя Спарта, мой флаг!
Со щитом или на щите – только так!
О себе Чичерина заявляет категорично, подчеркивая, что она вовсе не меломан. И музыке, создаваемой людьми, предпочитает пение птиц, шум морских волн и ветвей в лесу. Эту музыку природы она готова слушать бесконечно.
Именно поэтому она, отвечая на вопрос одного из пришедших на встречу – А хотелось самой взять автомат? – ответила:
В поле нежно ложатся пакеты «Града»,
На губах привкус глины, густой и терпкий.
Трассерами ритмично из автомата –
Это у нас называется «дискотекой».
Я родился в бронике, в берцах, в каске –
Не впадаю в панику, если вкратце
Камуфляжный мозг разукрашен краской
Для маскировки – данность.
Из сотни сноровок характер соткан –
Об этом не пишут в вечерних сводках
Мой пластит упакован в суровых свёртках.
Разведка – это диагноз…
– Как к вашей деятельности относится ваша семья и как вы сами относитесь к тому, что присутствуете на расстрельном сайте «Миротворец»? – спросил автор этих строк у певицы, которую ещё в 2015 году Служба безопасности Украины «объявила в розыск».
– Семья? Ну, как бы мама, маме я не говорю, конечно, куда еду. Потом уже она смотрит новости. Хорошо, что она живёт далеко от меня, в другом городе, поэтому не присылает мне тревожные сообщения, когда я на «передке». И это меня очень устраивает. А мой супруг ездит со мной и полностью меня поддерживает. А «Миротворец»? Ты же знаешь, как в Донецке говорят – очень удобно пользоваться сайтом «Миротворец» – посмотреть, у кого какой домашний адрес с почтовым индексом, у кого когда день рождения, телефон уточнить. Ну, а если в целом – то там собрались весьма приличные люди, так что очень почётно быть на этом «Миротворце». И всем им этот «Миротворец» – до лампочки.
Своеобразным гонораром за выступление на концерте в Питере стали для Юлии Чичериной почётная грамота Ленинградского джаз-клуба. И кот – годовалый мейн-кун Мирон.
– Ленинградский джаз-клуб – это круто, – прокомментировала Юлия. И радостно добавила: – Повезло, хоть кота добыла.
Чичерина — Дискотека
Слушать Чичерина — Дискотека
Слушайте Дискотека — Чичерина на Яндекс.Музыке
Текст Чичерина — Дискотека
Смертельным рабочим…
Мой счёт оплачен…
В экстренной почте –
Патронов пачки…
Фронтовых одиночек –
Ночные панчи…
По чёрному небу стекают гроздья
Зажигательных мин…
Костровые шутки…
На плече карабин –
Расписной и шустрый…
И, за пазухой, есть
Пистолет бесшумный –
Разведчика признак грозный!
В поле нежно ложатся пакеты «Града»,
Привкус глины на коже густой и терпкий,
Трассерами ритмично из автомата…
Это у нас называется – дискотекой!
Мы попали в засаду…
Но прочих чётче…
По разведотряду
Крыл пулемётчик…
Двоих потеряли…
Уполномочен
Доложить родне
О двухсотых…
Вводные данные,
Возглас вдовий…
За слова латунные
Не виновен…
Я и сам порядочно обескровлен…
Снайпер, — отправишь на отдых!
Я родился в «бронике»,
В берцах, в каске…
Не впадаю в панику —
Если вкратце…
Камуфляжный мозг —
Разукрашен краской;
Не маскировка —
Данность…
Из сотни сноровок
Характер соткан…
Об этом не пишут
В вечерних сводках…
Мой пластид упакован
В суровых свёртках;
Разведка – это диагноз!
Текст книги «За это можно все отдать»
Автор книги: Вероника Тушнова
Поэзия
Текущая страница: 5 (всего у книги 8 страниц) [доступный отрывок для чтения: 2 страниц]
В аэропорту
В холодном, неуютном зале
в пустынном аэропорту
слежу тяжелыми глазами,
как снег танцует на ветру.
Как на стекло лепя заплатки,
швыряет пригоршни пера,
как на посадочной площадке
раскидывает веера.
На положении беглянки
я изнываю здесь с утра.
Сперва в медпункте валерьянки
мне щедро выдала сестра.
Затем в безлюдном ресторане,
серьгами бедными блеща,
официантка принесла мне
тарелку жирного борща.
Из парикмахерской вразвалку
прошел молоденький пилот…
Ему меня ничуть не жалко,
но это он меня спасет.
В часы обыденной работы,
февральский выполняя план,
меня на крыльях пронесет он
сквозь мертвый белый океан.
Друзья мои, чужие люди,
благодарю за доброту.
…Сейчас вздохну я полной грудью
и вновь свободу обрету.
Как хорошо, что все известно,
что ждать не надобно вестей.
Благословляю век прогресса
и сверхвысоких скоростей.
Людской благословляю разум,
плоды великого труда
за то, что можно
так вот, разом,
без слов, без взгляда,
навсегда!
«Все кончается на свете…»
Все кончается на свете…
Где-то мчится поезд твой
и в окно влетает ветер,
теплый ветер
полевой.
За окном – столбов мельканье,
полустанки и мосты.
Осыпаются в стакане
подмосковные цветы.
Вероятно, дремлешь ты.
Звезды тихие повисли,
льется сумеречный дым,
и уже другие дали,
и уже другие люди,
и уже другие мысли
завладели сном твоим.
Пусть тебе спокойно спится!
Так и надо.
Так и надо.
Но не стану я таиться —
я ревную и грущу,
я с тобою на границе
расставаться не хочу,
я твое родное сердце
от себя не отпущу.
Я сказать могла бы много:
что у нас одна дорога,
что у нас одни мечты,
что в одно с тобою верим,
что одною меркой мерим
счастье наше —
я и ты…
Но к словам предубежденье
у меня живет в крови.
Даже в грустный час прощанья
я смогла сберечь молчанье,
до последнего мгновенья
я не выдала любви.
До чего же сердце наше
с расстояньями в разладе.
Счастье, полное печали,
мне покоя не дает…
За горами, за лесами
есть какой-то дом в Белграде —
там сестра моя
живет.
Из Десанки Максимович
(с сербскохорватского)
С югославской поэтессой Десанкой Максимович.
Южный ветер теплым своим крылом
поля ласкал, пролетая,
в этот лучший из дней, что с тобой вдвоем,
с тобой вдвоем провела я.
Мы хотели сперва побродить часок,
но бродили целый день напролет,
пока не погас закат…
Это ветер тот,
южный ветер тот
во всем виноват.
Каждая капля, как поцелуй,
звучала, с ветки слетая.
На плотине смеялась сотнями струй
водопада волна крутая.
И только однажды подумала я,
что такая наша прогулка – грех,
и любимого вспомнила взгляд.
Это смех,
вод весенних смех
во всем виноват.
Молчаливый подснежник в кустах притих,
но все же, ища прилежно,
для милой своей отыскал ты их —
пять стебелечков нежных.
И когда загрустили, прощаясь, мы,
подарил ты мне собранный для меня
ранний букетик свой.
Это прелесть дня,
весеннего дня, —
вот что всему виной.
Сына бросила на дороге.
Иссохшую грудь напрасно
ручонки его искали
и теребили властно.
Этот ротик открытый,
что от крика синеет,
тонкие эти ножки,
что ходить еще не умеют,
и сердце, что уже любит,
оставила я на дороге.
Дождалась, пока опустеют
скамьи все и дорожки,
и на мерзлый дерн положила
новорожденного сына.
В драной моей жакетке,
без пеленок и без одежки,
он в сумрак холодный брошен,
как в воду слепой кутенок.
Добрая женщина! Первая
проходящая мимо,
возьми моего ребенка!
Все улыбки его я дарю тебе,
самые милые, первые годы сына.
Я дарю тебе сладкие
часы у детской кроватки
и первых шагов его ликованье…
Для тебя своею рукою
я отламываю от сердца
все надежды, все упованья.
Добрая женщина! Слушай,
возьми моего сына!
Прижавшись к забору,
как нищие жмутся робко,
когда-нибудь издалека,
на дитя свое взгляд я кину.
Погляжу, как идет он из школы,
как машет тебе рукою.
Прижавшись к забору,
как нищие жмутся робко,
полными слез глазами
буду глядеть виновато,
как твой мальчик шагает тропкой —
единственное, что в жизни
звала я своим когда-то.
Каждая пядь земли знакома мне в этом крае,
запахи поля знакомы и запахи леса.
Как там небо в течение дня изменяется, знаю,
какие там беды и радости – мне известно.
Знаю, откуда стаи тянутся к югу,
когда куропатки в горах садятся на яйца,
знаю заранее – в первую зимнюю вьюгу —
на каком из холмов самый первый сугроб появится.
Знаю, откуда туча с градом нагрянет,
с какой стороны небо весной яснеет,
и долго ли буковый листик, когда завянет,
падая с ветки на землю, в воздухе реет.
Знаю жизнь всех тропинок, камней, деревьев,
знаю, когда серпы или косы точат,
знаю, чем в доме, отстроенном только что, двери
васильком или вишней крестьянин украсить хочет.
Знаю, что говорит он, когда за налогом приходит
сборщик из города, штрафом ему угрожая,
какие песни девчата, с поля идя, заводят,
как старики горюют в годы неурожая.
«Так было, так будет…»
Так было, так будет
в любом испытанье:
кончаются силы,
в глазах потемнело,
уже исступленье,
смятенье,
метанье,
свинцового тяжестью
смятое тело.
Уже задыхается сердце слепое,
колотится бешено и бестолково
и вырваться хочет
ценою любою,
и нету опасней
мгновенья такого.
Бороться так трудно,
а сдаться так просто,
упасть и молчать,
без движения лежа…
Они ж не бездонны —
запасы упорства…
Но дальше-то,
дальше-то,
дальше-то что же?
Как долго мои испытания длятся,
уже непосильно борение это…
Но если мне сдаться,
так с жизнью расстаться,
и рада бы выбрать,
да выбора нету!
Считаю не на километры – на метры,
считаю уже не на дни – на минуты…
И вдруг полегчало!
Сперва неприметно.
Но сразу в глазах посветлело
как будто!
Уже не похожее на трепыханье
упругое чувствую
сердцебиенье…
И, значит, спасенье —
второе дыханье.
Второе дыханье.
Второе рожденье!
«Жизнь твою читаю…»
Жизнь твою читаю,
перечитываю,
все твои печали
пересчитываю,
все твои счастливые улыбки,
все ошибки,
всех измен улики…
За тобой,
не жалуясь, не сетуя,
всюду следую
по белу свету я,
по небесным и земным
маршрутам,
по годам твоим
и по минутам…
Ничего я о тебе не знаю!
Разве лес —
прогалина лесная?
Разве море —
только ширь морская?
Разве сердце —
только жизнь людская?
«Всегда так было…»
Всегда так было
и всегда так будет:
ты забываешь обо мне порой,
твой скучный взгляд
порой мне сердце студит…
Но у тебя ведь нет такой второй!
Несвойственна любви красноречивость,
боюсь я слов красивых как огня.
Я от тебя молчанью научилась,
и ты к терпенью
приучил меня.
Нет, не к тому, что родственно бессилью,
что вызвано покорностью судьбе,
нет, не к тому, что сломанные крылья
даруют в утешение тебе.
Ты научил меня терпенью поля,
когда земля суха и горяча,
терпенью трав, томящихся в неволе
до первого весеннего луча,
ты научил меня терпенью птицы,
готовящейся в дальний перелет,
терпенью всех, кто знает,
что случится,
и молча неминуемого ждет.
«Счастливо и необъяснимо…»
Счастливо и необъяснимо
происходящее со мной:
не радость, нет – я не любима —
и не весна тому виной.
Мир непригляден, бесприютен,
побеги спят,
и корни спят,
а я не сплю, и день мой труден,
и взгляд мне горести слепят.
Я говорю с тобой стихами,
остановиться не могу.
Они как слезы, как дыханье,
и, значит, я ни в чем не лгу…
Все, что стихами, – только правда,
стихи как ветер, как прибой,
стихи – высокая награда
за все, что отнято тобой!
Я желаю тебе добра
Улыбаюсь, а сердце плачет
в одинокие вечера.
Я люблю тебя.
Это значит —
я желаю тебе добра.
Это значит, моя отрада,
слов не надо,
и встреч не надо,
и не надо моей печали,
и не надо твоей тревоги,
и не надо, чтобы в дороге
мы рассветы с тобой встречали.
Вот и старость вдали маячит,
и о многом забыть пора…
Я люблю тебя.
Это значит —
я желаю тебе добра.
Значит, как мне тебя покинуть,
как мне память из сердца вынуть,
как не греть твоих рук озябших,
непосильную ношу взявших?
Кто же скажет, моя отрада,
что нам надо,
а что не надо,
посоветует, как же быть?
Нам никто об этом не скажет,
и никто пути не укажет,
и никто узла не развяжет…
Кто сказал, что легко любить?
«А знаешь, все еще будет…»
А знаешь, все еще будет!
Южный ветер еще подует,
и весну еще наколдует,
и память перелистает,
и встретиться нас заставит,
и еще меня на рассвете
губы твои разбудят.
Понимаешь, все еще будет!
В сто концов убегают рельсы,
самолеты уходят в рейсы,
корабли снимаются с якоря…
Если б помнили это люди,
чаще думали бы о чуде,
реже бы люди плакали.
Счастье – что оно? Та же птица:
упустишь и не поймаешь.
А в клетке ему томиться
тоже ведь не годится,
трудно с ним, понимаешь?
Я его не запру безжалостно,
крыльев не искалечу.
Улетаешь?
Лети, пожалуйста…
Знаешь, как отпразднуем
встречу!
«Сколько дней…»
Сколько дней
не спалось,
не елось,
не плакалось мне,
не пелось,
не работалось,
не гулялось, —
все в душе своей
разбиралась.
Раздала что было хорошего,
что не нужно —
на свалку брошено,
подмела свою душу
дочиста,
настоящее одиночество.
Настежь окна,
свежо в груди…
Вот теперь давай
приходи!
Синяя птица
Ты на рынке
мне купил голубку.
Маленькую,
худенькую,
хрупкую,
рыжевато-палевой окраски
птицу,
прилетевшую из сказки.
Вытащил помятую рублевку,
чтобы за покупку расплатиться…
Боже, как давно
и как далеко
я разыскивала
эту птицу.
Позади, без малого, полсвета,
скоро жизнь мою оденет иней…
А она была
совсем не синяя,
рыжевато-палевого цвета.
«Я пенять на судьбу не вправе…»
Я пенять на судьбу не вправе,
годы милостивы ко мне…
Если молодость есть вторая —
лучше первой она вдвойне.
Откровеннее и мудрее,
проницательней и щедрей.
Я горжусь и любуюсь ею —
этой молодостью моей.
Та подарком была, не боле,
та у всех молодых была.
Эту я по собственной воле,
силой собственной добыла.
Я в ее неизменность верю
оттого, что моя она,
оттого, что душой своею
оплатила ее сполна!
«Хмурую землю…»
Хмурую землю
стужа сковала,
небо по солнцу
затосковало.
Утром темно,
и в полдень темно,
а мне все равно,
мне все равно!
А у меня есть любимый, любимый,
с повадкой орлиной,
с душой голубиной,
с усмешкою дерзкой,
с улыбкою детской,
на всем белом свете
один-единый.
Он мне и воздух,
он мне и небо,
все без него бездыханно
и немо…
А он ничего про это не знает,
своими делами и мыслями занят,
пройдет и не взглянет,
и не оглянется,
и мне улыбнуться
не догадается.
Лежат между нами
на веки вечные
не дальние дали —
года быстротечные,
стоит между нами
не море большое —
горькое горе,
сердце чужое.
Вовеки нам встретиться
не суждено…
А мне все равно,
мне все равно,
а у меня есть любимый, любимый!
Самолеты
Запах леса и болота,
полночь, ветер ледяной…
Самолеты, самолеты
пролетают надо мной.
Пролетают рейсом поздним,
рассекают звездный плес,
пригибают ревом грозным,
ветки тоненьких берез.
Полустанок в черном поле,
глаз совиный фонаря…
Сердце бродит, как слепое,
в поле без поводыря.
Обступает темень плотно,
смутно блещет путь стальной…
Самолеты, самолеты
пролетают надо мной.
Я устала и продрогла,
но ведь будет, все равно
будет дальняя дорога,
будет все, что суждено.
Будет биться в ровном гуле
в стекла звездная река,
и дремать спокойно будет
на моей твоя рука…
Можно ль сердцу без полета?
Я ли этому виной?
Самолеты, самолеты
пролетают надо мной.
«Нам двоим посвященная…»
Нам двоим посвященная,
очень краткая,
очень долгая,
не по-зимнему черная,
ночь туманная, волглая,
неспокойная, странная…
Может, все еще сбудется?
Мне – лукавить не стану —
все глаза твои чудятся,
то молящие, жалкие,
то веселые, жаркие,
счастливые,
изумленные,
рыжевато-зеленые.
Переулки безлюдные,
непробудные улицы…
Мне – лукавить не буду —
все слова твои чудятся,
то несмелые, нежные,
то тревожные, грешные,
простые,
печальные
слова прощальные.
Эхо слышу я древнее,
что в полуночи будится,
слышу крови биение…
Может, все-таки сбудется?
Ну, а если не сбудется,
разве сгинет, забудется
тех мгновений течение,
душ заблудших свечение?
Птицы, листья и снег
Утром как с цепи сорвался
ветер,
небо одел свинцом.
Наш дуб облетел
и сам не заметил,
и, значит, дело с концом!
По огромной спирали
все выше, выше
сухие листья летят,
летят выше веток
и выше крыши,
в облака улететь хотят.
Ветер вновь их сгребает, швыряет охапки,
попробуй с ним поборись!
У голубей застывают лапки,
стая шумно взлетает с карнизов ввысь.
Ветер гонит их по косой,
все выше,
комкает их, бесшабашно лих,
им небо навстречу
холодом дышит
и роняет белые звезды на них.
Это осень с зимой
сошлись в поднебесье,
там, где вьюги берут разбег,
там, где в сумерках сизых
летают вместе
листья, птицы и снег.
«Морозный лес…»
Морозный лес.
В парадном одеянье
деревья-мумии, деревья-изваянья…
Я восхищаюсь этой красотой,
глаз не свожу,
а сердцем не приемлю.
Люблю землею пахнущую землю
и под ногой
листвы упругий слой.
Люблю кипенье, вздохи, шелест, шорох,
величественный гул над головой,
брусничники на рыжих косогорах,
кочкарники с каемчатой травой…
Труд муравьев, и птичьи новоселья,
и любопытных белок беготню…
Внезапной грусти,
шумного веселья
чередованье
по сто раз на дню.
Люблю я все, что плещется, струится,
рождается, меняется, растет,
и старится,
и смерти не боится…
Не выношу безжизненных красот!
Когда январским лесом прохожу я
и он молчит,
в стоцветных блестках сплошь,
одно я повторяю, торжествуя:
«А все-таки ты скоро оживешь!»
«Как счастье внезапное – оттепель эта…»
Как счастье внезапное – оттепель эта.
Весны дуновеньем земля обогрета.
Еще не начало весны, а предвестье,
и даже еще не предвестье – намек,
что будет,
что рядом,
что срок недалек.
Нет, эти приметы меня не обманут:
совсем по-особому
грустно до слез,
как самый последний оставшийся мамонт,
трубит в одиночестве
электровоз.
Промчался гудок
и за далями сгинул,
и стихло в ночи тарахтенье колес,
и город
молчанье, как шапку, надвинул,
и явственно стало дыханье берез.
Они, возле окон на цыпочках стоя,
глядят любопытно…
Я чувствую их.
Я слышу, как бьется их сердце простое,
как соки пульсируют в почках тугих.
Вот с крыши сосулька обрушилась вниз,
ударилась вдребезги о карниз,
хрустальная дробь раскатилась по жести —
и снова сторожкая долгая тишь…
Я знаю, я знаю: ты тоже не спишь,
ты слушаешь тоже,
мы слушаем вместе.
Как оттепель – близость внезапная эта.
Дыханием счастья душа обогрета.
Еще не начало, а только предвестье,
и даже еще не предвестье – намек,
что будет,
что рядом,
что срок недалек.
«И живешь-то ты близко…»
И живешь-то ты близко,
почти что бок о бок,
в одной из железобетонных коробок,
а солнца не видим,
а ветром не дышим,
а писем любовных
друг другу не пишем…
И как это так получилось нелепо,
что в наших лесах мы не бродим вдвоем,
из ладони не пьем,
ежевику не рвем,
на горячей поляне среди курослепа
не делим по-братски ржаного куска,
не падаем в теплое синее небо,
хватаясь беспомощно за облака.
И в зное полуденном,
в гомоне смутном
не дремлем усталые в холодке
и не слышим, как птицы наши
поют нам
на понятном обоим нам
языке…
Мы солнца не видим
и ветром не дышим,
никуда мы не выйдем,
ничего не услышим,
лишь звонок телефонный
от раза до раза
и всегда наготове
стандартная фраза
для приветствия,
для прощания…
Да еще напоследок
мгновенье молчания.
Минута молчания.
Вечность молчания,
полная нежности
и отчаянья.
Я люблю их. Всяких.
Холеных и грязных,
маленьких и огромных,
красивых и безобразных.
«Все в доме пасмурно и ветхо…»
Все в доме пасмурно и ветхо,
скрипят ступени, мох в пазах…
А за окном – рассвет
и ветка
в аквамариновых слезах.
А за окном
кричат вороны,
и страшно яркая трава,
и погромыхиванье грома,
как будто валятся дрова.
Смотрю в окно,
от счастья плача,
и, полусонная еще,
щекою чувствую горячей
твое прохладное плечо…
Но ты в другом, далеком доме
и даже в городе другом.
Чужие властные ладони
лежат на сердце дорогом.
…А это все – и час рассвета,
и сад, поющий под дождем, —
я просто выдумала это,
чтобы побыть
с тобой вдвоем.
«Что-то мне недужится…»
Что-то мне недужится,
что-то трудно дышится…
В лугах цветет калужница,
в реке ветла колышется,
и птицы, птицы, птицы
на сто ладов поют,
и веселятся птицы,
и гнезда птицы вьют.
…Что-то неспокойно мне,
не легко, не просто…
Стремительные, стройные
вокруг поселка сосны,
и тучи, тучи, тучи
белы, как молоко,
и уплывают тучи
далёко-далеко.
Да и меня никто ведь
в плену не держит, нет.
Мне ничего не стоит
на поезд взять билет
и в полночь на разъезде
сойти в глуши лесной,
чтоб быть с тобою вместе,
чтоб стать весне весной.
И это так возможно…
И это так нельзя…
Летит гудок тревожно,
как филин голося,
и сердце, сердце, сердце
летит за ним сквозь мглу,
и горько плачет сердце:
«Как мало я могу!»
Шишка
Я в снегу подтаявшем,
около ствола,
гладенькую, мокрую
шишку подняла.
А теперь в кармане
я ее ношу,
выну, полюбуюсь,
лесом подышу.
Выну и порадуюсь,
что тогда, в лесу,
может быть, последнюю,
может, предпоследнюю,
а может быть, просто
встретила весну.
Там в снегу лосиные
глубокие следы,
как ведерки синие,
полные воды,
свежие проталины,
муравьи у пня, —
маленькие тайны
мартовского дня.
«Сияет небо снежными горами…»
Сияет небо снежными горами,
громадами округлых ярких туч.
Здесь тишина торжественна, как в храме,
здесь в вышине дымится тонкий луч.
Здесь теплят ели розовые свечи
и курят благовонную смолу.
Нам хвоя тихо сыплется на плечи,
и тропка нас ведет в густую мглу.
Все необычно этим летом странным:
и то, что эти ели так прямы,
и то, что лес мы ощущаем храмом,
и то, что боги в храме этом мы!
«День был яркий, ветреный…»
День был яркий, ветреный.
Шум кипел березовый.
В рощице серебряной
цвел татарник розовый.
Земля была прохладная,
влажная, упругая,
тучи плыли по небу
громоздкие, округлые…
Быть может, слишком часто я
зеленым брежу летом,
но если это счастье,
то как молчать об этом?
Если я такими
богатствами владею —
зачем же, зачем же
их спрячу от людей я?
Ссорятся влюбленные,
грустят, и невдомек им,
что есть края зеленые,
где все бывает легким.
А редко ли встречаются
хмурые, усталые,
вздыхают, огорчаются,
думают, что старые.
Ходят в поликлиники,
вздорят там с врачами…
А в чащах есть малинники,
овраги есть с ручьями.
Там есть трава и синева,
роса и запах тминный,
и стоит это целиком,
с водой, цветами, ветерком,
какой-нибудь полтинник.
И каждому, кто забредет
в лесное это царство,
от всех невзгод, от всех забот
отыщется лекарство.
Помнишь? День был ветреный,
шум кипел березовый,
в рощице серебряной
цвел татарник розовый…
Осень в Крыму
Ранняя нынче
осень в Крыму,
смутное море,
горы в дыму,
пухлые тучи,
дождем налиты,
переползают
через хребты.
Рыжий лишайник,
седая полынь,
ветки ломает
жгучий норд-ост,
только в ущельях —
тишь да теплынь,
свищет по-летнему
глупенький дрозд.
Впрочем, кто знает, —
глуп или нет,
кто разберет,
что у птиц на уме?
Может, и нам
не считать бы примет,
жить и не думать
о близкой зиме…
Ранняя нынче
осень в Крыму,
зябкое море,
дали в дыму…
Как мне живется
светло и легко,
а почему,
сама не пойму.
Норд-ост осенний с гор летел
и щеки жег румянцем.
Шиповник рыжий шелестел,
алея твердым глянцем.
И было гнездышко в кусте,
в колючей чаще ржавой.
Пять красных ягод
в том гнезде,
в сухой листве лежало…
Могли не верить лишь глупцы,
что совершится чудо,
что красноперые птенцы
проклюнутся оттуда.
Но мы с тобой не стали ждать
с надеждой и тревогой,
взглянули только
и опять
пошли своей дорогой.
Все представляю, как потом
снега на горы лягут,
как занесут в гнезде сухом
пять бездыханных ягод.
Приглушает птичий гам
тишина еловая,
проплывает по снегам
тень моя лиловая.
На снегах и в облаках
синева прозрачная,
в белых пухлых башлыках
спят домишки дачные.
Тень идет сама собой,
в чащи забирается,
о штакетник голубой
пополам ломается…
Хоть сугробы глубоки —
просто нет возможности,
хоть навешаны замки,
из предосторожности,
залезает тень плечом
в окна золоченые,
тени сроду нипочем
зоны запрещенные…
Я шагаю колеей,
потная, усталая,
лед бугристый подо мной,
мешанина талая.
Ноги бедные мои
тяжелы немыслимо,
я от этой колеи
целиком зависима.
Поскользнувшись на ходу,
локоть тру с обидою,
тени, пляшущей в саду,
от души завидую!
1953 год. С дочерью.
«Не сули мне…»
Не сули мне
золотые горы,
годы жизни доброй
не сули.
Я тебя покину очень скоро
по закону матери-земли.
Мне остались считанные весны,
так уж дай на выбор,
что хочу:
елки сизокрылые, да сосны,
да березку – белую свечу.
Подари веселую дворняжку,
хриплых деревенских петухов,
мокрый ландыш,
пыльную ромашку,
смутное движение стихов.
День дождливый,
темень ночи долгой,
всплески, всхлипы, шорохи
во тьме…
И сырых поленьев запах волглый
тоже, тоже дай на память мне.
Не кори, что пожелала мало,
не суди, что сердцем я робка.
Так уж получилось, —
опоздала…
Дай мне руку!
Где твоя рука?
«Шагаю хвойною опушкой…»
Шагаю хвойною опушкой,
и улыбаюсь, и пою,
и жестяной помятой кружкой
из родничка лесного пью.
И слушаю, как славка свищет,
как зяблик ссорится с женой,
и вижу гриб у корневища
сквозь папоротник кружевной…
Но дело-то не в певчих птицах,
не в роднике и не в грибе, —
душа должна уединиться,
чтобы прислушаться к себе.
И раствориться в блеске этом,
и слиться с этой синевой,
и стать самой
теплом и светом,
водой,
и птицей,
и травой,
живыми соками напиться,
земную силу обрести,
ведь ей века еще трудиться,
тысячелетия расти.