в селении фили в своей квартире
В селении фили в своей квартире
Записки русского генерала. 1812 год
© ООО «Издательство АСТ», 2020
Настал 1812 год, памятный каждому русскому, тяжкий потерями, знаменитый блистательною славою в роды родов!
В начале марта месяца гвардия выступила из Санкт-Петербурга. Чрез несколько дней получил я повеление быть командующим гвардейскою пехотною дивизией[1]. Назначение, которому могли завидовать и люди самого знатного происхождения, и несравненно старшие в чине. Долго не решаюсь я верить чудесному обороту положения моего. К чему, однако же, не приучает счастье? Я начинал даже верить, что я того достоин, хотя, впрочем, весьма многим позволяю я с тем не согласоваться. Скорое возвышение мало известного человека непременно порождает зависть, но самолюбие умеет истолковать ее выгодным для себя образом, и то же почти сделал я, не без оскорбления, однако же, справедливости.
Дивизионным начальником прихожу я на манёвры в Вильну. Все находят гвардию превосходною по ее устройству, и часть похвалы, принадлежавшей ей по справедливости, уделяется мне, без малейшего на то права с моей стороны.
После краткого пребывания в Вильне гвардия возвратилась на свои квартиры в город Свенцяны.
Французы в больших силах находились близ наших границ. Слухи о войне не были положительны; к нападению, по-видимому, никаких не принималось мер, равно и с нашей стороны не было особенных распоряжений к возбраненью перехода границ. Ближайшие из окружающих государя допускали мысль о возвращении графа Нарбонна, адъютанта Наполеона, присланного с поручениями, который в разговорах своих ловким весьма образом дал некоторые на то надежды. Были особы, совершенно в том уверенные.
В тот самый день, когда государю императору дан был праздник знатнейшими сановниками и составляющими его свиту (la maison de I’empereur), в загородном гулянье близ Вильны (в Закрете), среди великолепия и роскошных увеселений, приехал из Ковно чиновник с известием, о котором немедленно доведено до сведения государя. Не могло укрыться смятение между окружающими, и дало повод к заключениям о причине внезапного прибытия, а вскоре затем разгласила молва, что французы перешли Неман недалеко от Ковно, что город занят ими, и казаки на передовой страже отступают, разменявшись выстрелами. Исчез обоюдный страх, долгое время в нерешимости удерживавший, и мы огромным неприятеля ополчением, ступившим на нашу землю, прежде Вильну и вскоре всю Литву, едва сопротивляясь, уступили!
В Вильне должен был генерал-адъютант Балашов с письмом от государя к Наполеону дождаться его прибытия.
Государь прибыл к гвардии, и ей приказано расположиться при Свенцянах лагерем.
Первой Западной армией, сильнейшей числом войск, назначен главнокомандующим генерал от инфантерии, военный министр Барклай де Толли, главная его квартира в Вильне.
Составляющие ее корпуса находятся под командою: Первый пехотный корпус генерал-лейтенанта графа Витгенштейна. Корпусная его квартира в местечке Кейданах. Второй корпус генерал-лейтенанта Багговута в Вилкомире. Третий корпус генерал-лейтенанта Тучкова-первого (Николая Алексеевича) в городе Троках. Четвертый корпус генерал-адъютанта графа Шувалова в городе Лиде. Пятый корпус великого князя Константина Павловича в городе Видзах. Шестой корпус генерала от инфантерии Дохтурова в местечке Слониме.
Кавалерийские корпуса: 1-й генерал-адъютанта Уварова. 2-й генерал-адъютанта барона Корфа. 3-й генерал-майора графа фон дер Палена (Петра Петровича). Донское войско под начальством атамана генерала от кавалерии Платова в городе Гродно и Белостокской области.
2-й Западной армии главнокомандующий генерал от инфантерии князь Багратион. Главная его квартира в местечке Пружанах.
3-я Западная армия под начальством генерала от кавалерии Тормасова. Главная его квартира в Дубне.
Молдавская армия, предводительствуемая адмиралом Чичаговым, находилась большею частию в Валахии, где оставалась до заключения мира с Оттоманскою Портою, коего прелиминарные пункты были уже подписаны.
Первые две армии расположены были по европейской нашей границе и должны были противостать вторжению армий, лично предводимых Наполеоном; но столько несоразмерны были силы, и так на большом пространстве рассеяны наши войска, что единственное средство было отступление без потери времени.
Война России совокупно с Пруссией против Наполеона в 1806–1807 годах, конченная Тильзитским миром, грозила разрушением Пруссии. Могущественное посредничество государя сохранило ее, но при всем том взяты в обеспечение некоторые из главных крепостей и заняты французскими гарнизонами, ограничено количество войск, которое не должна превосходить прусская армия.
Россия тщетно старалась избежать войны; должна была наконец принять сильные против нее меры.
Мнения насчет образа войны были различны. Не смея взять на себя разбора о степени основательности их, я скажу только то, что мне случалось слышать.
Военный министр предпочитал войну наступательную. Некоторые находили полезным занять Варшавское герцогство и, вступивши в Пруссию, дать королю благовидную причину присоединиться к нам, средство усилить армию и далее действовать сообразно с обстоятельствами. Если бы превосходные силы неприятеля заставили перейти в войну оборонительную, Пруссия представляет местность особенно для того удобную, средства, продовольствие изобильные, и война производилась бы вне границ наших, где приобретенные от Польши области не допускают большой степени к ним доверенности.
Несравненно большие могли предстоять выгоды, если бы годом ранее, заняв герцогство Варшавское, вступили мы в союз с королем прусским. Польская армия, с невероятною деятельностию формированная, не более имела тогда пятидесяти тысяч человек и не дерзнула бы противостать нам или могла быть уничтожена; французские войска в Германии под начальством маршала Даву не были многочисленны и, в надежде на содействие Пруссии, на большом пространстве рассыпанные, не приспели бы к спасению ее.
Гарнизоны по крепостям, из них составленные, были малолюдны и некоторые из крепостей совсем не заняты. Жестокая война с Гишпаниею, гибельная для французских ополчений, требовала беспрерывно значительных подкреплений, и только за год до начала войны с нами (1811) допустила заняться составлением громадных армий – французской и Рейнского союза. Члены сего понуждаемы были к чрезвычайным усилиям, к отяготительным издержкам, которые не могли поощрять к добровольному соучастию.
В настоящее время (1812) казалось всё приготовленным со стороны нашей к войне наступательной: войска приближены к границам, магазины огромные заложены в Белостокской области. Гродненской и Виленской губерниях, почти на крайней черте наших пределов. В то самое время (однако же, не отвергая возможности отвратить войну переговорами и демонстрациею), ожидали даже вторичного приезда присланного Наполеоном графа Нарбонна, но полученные наконец достоверные сведения о чрезвычайных силах, сосредоточиваемых в близком расстоянии от границ, решили отступление наших армий.
Дивизию составляли полки: 1-я бригада – Преображенский, Семёновский (бригадный командир генерал-майор Розен), 2-я бригада – Измайловский, Литовский (бригадный командир флигель-адъютант Удом), 3-я бригада – Егерский, Финляндский (бригадный командир полковник Бистром). К сей бригаде присоединен гвардейский Морской экипаж.
ЛитЛайф
Жанры
Авторы
Книги
Серии
Форум
Гордин Яков Аркадьевич
Книга «Ермолов»
Оглавление
Читать
Помогите нам сделать Литлайф лучше
Барклай, таким образом, помимо прочего, сообщил совету о тех мерах, которые были приняты им еще перед войной как военным министром. Из сказанного им ясно, что он предвидел неизбежность отступления и готовился, и именно к «скифской» войне.
Мнения генералов резко разделились. Остерман-Толстой и Раевский, знаменитые своей абсолютной храбростью, высказались за отступление. Их поддержал Уваров.
В сведениях Журнала военных действий и в свидетельстве Ермолова есть существенные разночтения. По Журналу, например, Дохтуров настаивал на сражении, а по Ермолову — он в конце концов соглашается на отступление.
Но нам важна позиция самого Алексея Петровича.
Как писал он позже: «Все сказанное Барклаем на военном совете в Филях заслуживает того, чтобы быть отпечатанным золотыми буквами». И тем не менее…
Ермолов, который пока еще был генерал-майором, по обычаю военных советов должен был первым высказать свое мнение.
Обычно приводится суждение Ермолова относительно судьбы Москвы. Но сам он в воспоминаниях предваряет этот сюжет другим — весьма характерным для него. Барклай, убедительно обосновав необходимость отступления, предложил «взять направление на Владимир в намерении сохранить сообщение с Петербургом, где находилась царская фамилия». «Совершенно убежденный в основательности предложения военного министра, я осмелился заметить одно направление на Владимир, не согласующееся с обстоятельствами. Царская фамилия, оставя Петербург, могла назначить пребывание свое во многих местах, совершенно от опасности удобных, не порабощая армию невыгодному ей направлению, которое нарушало связь нашу с полуденными областями, изобилующими разными для армии потребностями, и чрезвычайно затрудняло сообщение с армиями генерала Тормасова и адмирала Чичагова».
Эскапада Алексея Петровича по сути своей была чрезвычайно дерзкой. Он, собственно, заявил, что безопасность царской фамилии дело второстепенное — к услугам императора и его родственников огромное российское пространство. И думать надо об армии и стратегических выгодах, а не об интересах августейшего семейства.
Можно было предположить, что Ермолов преувеличил свою смелость задним числом, если бы мы не знали его более поздних рискованных выходок против царской семьи.
После Бородина, надо полагать, он почувствовал себя уверенно. Он предлагал в письме великому князю Константину Павловичу в ответ на беспокойство по поводу безопасного места для родов великой княгини Елены Павловны биться с ним об заклад, что в Петербурге можно рожать совершенно спокойно…
Но для нас главное — его позиция по роковому вопросу.
«Не защищая мнения моего, вполне неосновательного, предложил атаковать неприятеля. Девятьсот верст непрерывного отступления не располагают его к ожиданию со стороны нашего предприятия; что внезапность сия, при переходе войск его в оборонительное состояние, без сомнения, произведет между ними большое замешательство, которым его светлости как искусному полководцу предлежит воспользоваться, и это может произвести большой оборот в наших делах. С неудовольствием князь Кутузов сказал мне, что такое мнение я даю потому, что не на мне лежит ответственность».
Через много лет, оценивая свою позицию, Ермолов называет мнение свое «вполне неосновательным» и дает объяснение его явной авантюрности: «Не решился я, как офицер, недовольно еще известный, страшась обвинения соотечественников, дать согласия на оставление Москвы…»
Ермолов уже знал точно аргументированное мнение Барклая, знал, что Кутузов склоняется к такому же решению; сам он не считал возможным сражаться на позиции при Филях. Он, начальник Главного штаба, лучше многих представлял себе реальное состояние армии. И тем не менее…
В том объяснении, которое он предлагает, разумеется, есть резон.
Он еще не мог знать мнения других высших чинов. Оказаться в меньшинстве — будучи сторонником сдачи древней столицы — было смертельно опасно для репутации, которую он уже себе создал. Репутации героя, человека отчаянных решений, приносящих удачу, генерала, чьим девизом было идти навстречу неприятелю и «драться со всею жестокостию» вне зависимости от соотношения сил.
Но, скорее всего, дело было сложнее. Понимая умом необходимость отступления — Бородино было жестоким уроком не только Наполеону, — он не мог смириться с подобным решением на другом уровне представлений…
Проходом отступающей русской армии через Москву руководил Барклай. Ермолов был направлен Кутузовым в арьергард Милорадовича, который, сдерживая французов, должен был дать возможность армии в порядке уйти из Москвы. И та и другая операции были проведены твердо и точно. Опасения, что в древней столице начнутся мятежи и резни, не оправдались. Хотя, по свидетельству очевидца, «ломали кабаки и лавки».
К моменту вступления в Москву французов там осталось из 270 тысяч жителей не более десяти тысяч.
Ростопчин приказал вывести из города всех пожарных с «огнегасительными снарядами». Он готовил Москву к сожжению.
На военных складах осталось 156 орудий, которые потом использовал Наполеон, 74 974 ружья, 39 846 сабель, 27 119 артиллерийских снарядов.
В городе осталось более двадцати двух тысяч русских раненых, многие из которых погибли при пожаре.
Москва запылала, как только французы вступили в нее…
Ермолов писал: «Итак, армия прошла наконец Москву. Вскоре затем слышны были в Москве два взрыва и обнаружился большой пожар. Я вспомнил слова графа Ростопчина, сказанные мне накануне, и Москва стыд поругания скрыла в развалинах своих и пепле! Собственными нашими руками разнесен пожирающий ее пламень. Напрасно возлагать вину на неприятеля и оправдываться в том, что возвышает честь народа. Россиянин каждый честно, весь город вообще, великодушно жертвует общей пользе. В добровольном разрушении Москвы усматривают враги предзнаменование их бедствий; все доселе народы, счастию Наполеона более пятнадцати лет покорствующие, не явили подобного примера. Судьба сберегла его для славы россиян!»
Эти строки, написанные через много лет после роковых событий, тем не менее дают представление о состоянии духа Алексея Петровича в сентябре 1812 года: «Смерть врагам, преступившим границы отечества».
Кутузов понимал, какое решение он принял. Да, он фактически повторил доводы Барклая, но отвечал за решение он.
«Князь Михаил Ларионович! С 29-го августа не имею я никаких донесений от вас. Между тем от 1 сентября получил я, через Ярославль, от Московского Главнокомандующего печальное извещение, что вы решились с армией оставить Москву. Вы сами можете вообразить действие, какое произвело сие известие, а молчаливость ваша усугубляет мое удивление.
Записки генерала Ермолова: Об отступлении из Москвы.
в Отечественную войну 1812 года
Князь Кутузов показывал намерение, не доходя до Москвы,
собственно для спасения ее дать еще сражение. Частные начальники
были о том предуведомлены. Генералу барону Беннингсену поручено
избрать позицию; чины квартирмейстере кой части его сопровождали.
Кто мог иметь сведения о средствах неприятеля, о нашей потере,
конечно, не находил того возможным; многие однако же ожидали, и
сам я верил несколько. Нескромны были обещания князя Кутузова:
«Скорее пасть при стенах Москвы, нежели предать ее в руки
врагов». Не обманулся ими начальствующий в Москве генерал от
инфантерии граф Растопчин, который хотя делал известною переписку
свою с князем Кутузовым, показывал вид спокойствия и
безопасности, но всех менее тому верил. Москву старался
приуготовить к такому состоянию, чтобы неприятель не мог извлечь
из нее ничего для себя полезного.
Я позволил себе некоторые предположения, о которых не сообщил
никому, в той уверенности, что по недостатку опытности в
предмете, требующем обширных соображений, могли они подвергаться
большим погрешностям. Я думал, что армия наша от Можайска могла
взять направление на Калугу и оставить Москву. Неприятель не смел
бы занять ее слабым отрядом, не решился бы отделить больших сил в
присутствии нашей армии, за которой должен был следовать
непременно. Конечно не обратился бы к Москве со всею армиею,
оставя тыл ее и сообщение подверженными опасности.
Если бы неприятель, наблюдая движение наше на Москву, со всеми
силами пошел по направлению на Калугу, нам предстояли другого
рода неудобства. Из Калуги он доставал бы продовольствие, в
большом количестве заготовленное. С армиею адмирала Чичагова и
войсками под начальством генерала от кавалерии Тормасова сношения
наши подвергались бы медленности. Богатейшие провинции,
снабжающие армию потребностями, были бы отрезаны. Неприятель
сохранил бы в полной безопасности прежние свои сообщения,
отклонив их из Смоленска чрез Ельню по направлению к Калуге,
местами, не опустошенными войною. Москва могла бы быть спасена
таким образом, но армия наша поставлена в необходимость дать
сражение, прежде нежели усилена была свежими подкреплениями и во
множестве излечившимися ранеными. Сражение надобно было выиграть
против мало еще расстроенной, сравнительно с нашею, по ее
Наполеон, заняв Москву, вероятно думал поразить Россию ужасом и
положить скорейший конец войне трудной и жестокой. Не знал он
хорошо мужественного характера императора Александра, не знал
свойств русского народа, твердого в опасности, в несчастии
терпеливого, и Бог, мститель ненасытного властолюбия Наполеона,
назначил Москву быть гробом его и славы!
Армия наша, теснимая неприятелем, имея арриергард в беспрерывном
огне, и все места, ею перейденные, не находя довольно твердыми
позициями, ни на одной из них не остановясь, приблизилась к самым
Место, на котором предположено было устроить армию, простиралось
от урочища Фили, впереди селения того же имени, чрез речку
Карповку и на Воробьевы горы. Позиция была осмотрена полковником
Толем и им найдена довольно хорошею. Трудно предположить, чтобы
князь Кутузов не видел ее слишком ощутительных недостатков; но
желая уверить в решительном намерении своем дать сражение, он
показывал вид согласия с мнением полковника Толя, и рассуждая,
количество войск, несоразмерное обширности местоположения,
вознаградить избытком артиллерии.
1-го сентября рано поутру вместе с прибывшими войсками к селению
Фили приехал князь Кутузов и тотчас приказал строить на
возвышении, называемом Поклонная гора, обширный редут и у самой
большой дороги батареи, назначая их быть конечностию правого
фланга; лежащий недалеко по правую сторону лес наполнить егерями,
прочие войска расположить по их местам. В присутствии окружающих
его генералов спросил он меня, какова мне кажется позиция?
Почтительно отвечал я, что по одному взгляду невозможно судить
положительно о месте, назначаемом для шестидесяти или более тысяч
человек, но что весьма заметные в нем недостатки допускают мысль
о невозможности на нем удержаться. Князь Кутузов взял меня за
руку, ощупал пульс и сказал: «Здоров ли ты?» Подобный вопрос
оправдывает сделанное с некоторой живостию возражение. Я сказал,
что драться на нем он не будет, или будет разбит непременно. Ни
один из генералов не сказал своего мнения, хотя немногие могли
догадываться, что князь Кутузов никакой нужды в том не имеет,
желая только показать решительное намерение защищать Москву,
совершенно о том не помышляя.
Князь Кутузов, снисходительно выслушав замечание мое, с
изъявлением ласки приказал мне осмотреть позицию и ему донести.
Со мною отправились полковники Толь и генерального штаба Кроссар.
По тщательном обозрении я доложил князю вкратце следующие
замечания: местоположение от правого фланга к центру имеет
довольно хорошую наклонность, частию для нас выгодную, частию под
сильным огнем. Его разрезывает речка Карповка, крутоберегая к
стороне Воробьевых гор; въезды на них неудобны, требуют время для
исправления. Устроенные на речке мосты подвергаются
неприятельским батареям; удаленные от них умедлят сообщения между
войск. Левый фланг армии, занимая вершину Воробьевых гор, должен
иметь весьма сильные укрепления, защищаемые главною частию войск,
ибо на противоположной равнине может неприятель расположить
тридцать и более тысяч человек, готовых к атаке. В тылу у нас
Москва-река, единственное отступление фланговым движением к речке
Карповке. Князь Кутузов, выслушав, приказал сделать вторичное
обозрение, и по возвращении я доложил ему, что, расположив армию
на Воробьевых горах, перехватя Калужскую дорогу впереди заставы,
можно удерживать Серпуховскую дорогу и отступить на нее, проходя
малую часть Замоскворечья. В заключение я сказал, что позиция
чрезвычайно невыгодна, отступление очень опасно и трудно
арриергарду удержаться столько времени, чтобы армия успела
отдалиться. Отступление войск, защищающих Можайскую дорогу не
иначе как через город, надобно согласовать с общим движением
армии. Князь Кутузов, выслушавши мое объяснение, ничего не
сказал, а войска продолжали устраиваться по прежнему его
приказанию. IV-й корпус генерала Дохтурова направлен на Воробьевы
горы, работа окопов продолжалась.
Я нашел у князя генерала графа Ростопчина, с которым он (как я
узнал) долго очень объяснялся. Увидевши меня, граф отвел в
«Не понимаю, для чего усиливаетесь вы непременно защищать Москву,
когда, овладев ею, неприятель не приобретет ничего полезного.
Принадлежащие казне сокровища и все имущество вывезены; из
церквей за исключением немногих, взяты драгоценности, богатые
золотые и серебряные украшения. Спасены важнейшие государственные
архивы. Многие владельцы частных домов укрыли лучшее свое
имущество. В Москве останется до пятидесяти тысяч самого
беднейшего народа, не имеющего другого приюта». Весьма
замечательные последние его слова: «Если без боя оставите Москву,
то вслед за собою увидите ее пылающую[61]!» Граф Ростопчин уехал,
не получив решительного отзыва князя Кутузова. Ему по сердцу было
предложение графа Ростопчина, но незадолго пред сим клялся он
своими седыми волосами, что неприятелю нет другого пути к Москве,
как чрез его тело. Он не остановился бы оставить Москву, если бы
не ему могла быть присвоена первая мысль о том. Данная им клятва
его не удерживала, не у преддверия Москвы можно было помышлять о
бое; не доставало времени сделать необходимые укрепления; едва ли
достаточно было, чтобы порядочно расположить армию. 29-го числа
августа им подписано повеление калужскому губернатору о
направлении транспортов с продовольствием из Калуги на Рязанскую
Князь Кутузов рассказал мне разговор его с графом Ростопчиным, и
со всею простотою души своей и невинностью уверял меня, что до
сего времени он не знал, что неприятель приобретением Москвы не
снищет никаких существенных выгод, и что нет, конечно, причин
удерживать ее с чувствительною потерею, и спросил, как я думаю о
том? Избегая вторичного испытания моего пульса, я молчал; но
когда приказал он мне говорить, подозревая готовность обойтись
без драки, я отвечал, что прилично было бы арриергарду нашему в
честь древней столицы оказать некоторое сопротивление.
День клонился к вечеру, и еще не было никаких особенных
распоряжений. Военный министр призвал меня к себе, с отличным
благоразумием, основательностию истолковал мне причины, по коим
полагает он отступление необходимым, пошел к князю Кутузову, и
мне приказал идти за собою. Никому лучше военного министра не
могли быть известны способы для продолжения войны, и какими из
них в настоящее время пользоваться возможно; чтобы употребить
более благонадежные, надобно выиграть время, и для того оставить
Князь Кутузов, внимательно выслушав, не мог скрыть восхищения
своего, что не ему присвоена будет мысль об отступлении, и желая
сколько возможно отклонить от себя упреки, приказал к восьми
часам вечера созвать гг. генералов на совет[62].
В селении Фили, в своей квартире, принял князь Кутузов
собравшихся генералов. Совет составили: главнокомандующий военный
министр Барклай де Толли, генерал барон Беннингсен, генерал
Дохтуров, генерал-адъютант Уваров, генерал-лейтенанты граф
Остерман-Толстой, Коновницын и Раевский; последний, приехавший из
арриергарда, бывшего уже не в далеком расстоянии от Москвы,
почему генерал Милорадович не мог отлучиться от него. Военный
министр начал объяснение настоящего положения дел следующим
«Позиция весьма невыгодна, дождаться в ней неприятеля весьма
опасно; превозмочь его, располагающего превосходными силами,
более нежели сомнительно. Если бы после сражения могли мы
удержать место, но такой же потерпели урон, как при Бородине, то
не будем в состоянии защищать столько обширного города. Потеря
Москвы будет чувствительною для государя, но не будет внезапным
для него происшествием, к окончанию войны его не наклонит и
решительная воля его продолжать ее с твердостию. Сохранив Москву,
Россия не сохраняется от войны жестокой, разорительной; но
сберегши армию, еще не уничтожаются надежды отечества, и война,
единое средство к спасению, может продолжаться с удобством.
Успеют присоединиться, в разных местах за Москвою
приуготовляемые, войска; туда же [за]благовременно перемещены все
рекрутские депо. В Казани учрежден вновь литейный завод; основан
новый ружейный завод Киевский; в Туле оканчиваются ружья из
изготовленный в заводах, переделан в артиллерийские снаряды и
патроны и отправлен внутрь России». Военный министр предпочитал
взять направление на город Владимир в намерении сохранить
сообщение с Петербургом, где находилась царская фамилия. Князь
Кутузов приказал мне, начиная с младшего в чине, по прежнему
порядку, объявить мое мнение. Совершенно убежденный в
основательности предложения военного министра, я осмелился
заметить одно направление на Владимир, не согласующееся с
обстоятельствами. Царская фамилия, оставя Петербург, могла
назначить пребывание свое во многих местах, совершенно от
направлению, которое нарушало связь нашу с полуденными областями,
изобилующими разными для армии потребностями, и чрезвычайно
затрудняло сообщение с армиями генерала Тормасова и адмирала
Чичагова. Не решился я, как офицер, не довольно еще известный,
страшась обвинения соотечественников, дать согласие на оставление
Москвы и, не защищая мнения моего, вполне не основательного,
предложил атаковать неприятеля. Девятьсот верст беспрерывного
отступления не располагают его к ожиданию подобного со стороны
нашей предприятия; что внезапность сия, при переходе войск его в
оборонительное состояние, без сомнения произведет между ними
большое замешательство, которым его светлости как искусному
полководцу предлежит воспользоваться, и что это может произвести
большой оборот в наших делах. С неудовольствием князь Кутузов
сказал мне, что такое мнение я даю потому, что не на мне лежит
ответственность. Слишком поспешно изъявил он свое негодование,
ибо не мог сомневаться, что многих мнения будут гораздо
благоразумнейшие, на которые мог опираться. Генерал-лейтенант
Уваров дал одним словом согласие на отступление.
Генерал-лейтенант Коновницын был мнения атаковать. Оно
принадлежало ему как офицеру предприимчивому и неустрашимому, но
не была испытана способность его обнимать обширные и многосложные
соображения. Генерал Дохтуров говорил, что хорошо бы идти
навстречу неприятелю, но после потери в Бородинском сражении
многих из частных начальников, на места которых поступившие
другие, мало известные, будучи по необходимости исполнителями
распоряжений, не представляют достаточного ручательства в успехе
их, и потому предлагает отступать. Генерал барон Беннингсен,
известный знанием военного искусства, более всех современников
испытанный в войне против Наполеона, дал мнение атаковать,
подтверждающее изложенное мною. Уверенный, что он основал его на
вернейших расчетах правдоподобия в успехе, или по крайней мере на
возможности не быть подавленными в сопротивлении, много я был
ободрен им, но конечно были удивленные предложением.
Генерал-лейтенант граф Остерман был согласен отступить, но,
опровергая предложение действовать наступательно, спросил барона
Беннингсена, может ли он удостоверить в успехе? С непоколебимою
холодностию его, едва обратясь к нему, Беннингсен отвечал: «Если
бы не подвергался сомнению предлагаемый суждению предмет, не было
бы нужды сзывать совет, а еще менее надобно было бы его мнение».
Приехавшему после всех генерал-лейтенанту Раевскому приказано мне
было пересказать рассуждение военного министра и мнение каждого
из членов совета. Он изъявил согласие на отступление. Всем
одинакового мнения служило руководством предложение военного
министра, без всякого со стороны их объяснения причин, и конечно
не могло быть места более основательному рассуждению. Разделяя
его вполне, князь Кутузов приказал сделать диспозицию к
отступлению. С приличным достоинством и важностию, выслушивая
мнения генералов, не мог он скрыть удовольствия, что оставление
Москвы было требованием, не дающим места его воле, хотя по
наружности желал он казаться готовым принять сражение.
В десять часов вечера армия должна была выходить двумя колоннами.
Одна под командою генерал-адъютанта Уварова чрез заставу и
Дорогомиловский мост. При ней находился князь Кутузов. Другая
колонна под начальством генерала Дохтурова проходила чрез
Замоскворечье на Каменный мост. Обе колонны направлены чрез
Рязанскую заставу. Переправы, тесные улицы, большие за армиею
обозы, приближенные в ожидании сражения, резервная артиллерия и
парки, и в то же время толпами спасающиеся жители Москвы до того
затрудняли движение войск, что армия до самого полудня не могла
Князь Кутузов послал меня к генералу Милорадовичу, чтобы он
сколько возможно удерживал неприятеля или бы условился с ним,
дабы иметь время вывезти из города тяжести. У Дорогомиловского
моста с частию войск арриергарда нашел я генерал-лейтенанта
Раевского, которому сообщил я данное мне приказание для передачи
его генералу Милорадовичу[64].
Арриергард наш был преследуем; генерал Милорадович скорее
отступал, потому что неприятель, усиливаясь против отряда
генерал-адъютанта барона Винценгероде, показывая намерение
ворваться в город, мог прийти в тыл арриергарду. Он послал
сказать неприятельскому генералу Себастиани, что если думает он
преследовать в самых улицах города, то его ожидает жесточайшее
сопротивление, и, защищаясь в каждом доме, прикажет он наконец
зажечь город. В условленное время вступил неприятель без боя, и
обозы армии, равно как и самих жителей, выходили
беспрепятственно; все заставы заняты.
Я наблюдал, какое действие произведет над войсками оставление
Москвы, и заметил с радостию, что солдат не терял духа, не
допускал ропота. Начальников поражала потеря древней столицы[65].
В Москве было уже мало жителей, и по большей части не имеющих
пристанища в другом месте. Дома были пусты и заперты; обширные
площади уподоблялись степям; в некоторых улицах не встречалось
человека. В редкой из церквей не было молящихся жертв, остающихся
на произвол врагов бесчеловечных. Душу мою раздирал стон раненых,
оставляемых во власти неприятеля. В городе Гжатске князь Кутузов
дал необдуманное повеление свозить отовсюду больных и раненых в
Москву, которых она до того не видала, и более двадцати тысяч их
туда отправлено [66]. С негодованием смотрели на это войска. На
поле сражения иногда видит солдат остающихся товарищей, не
разумеет другой причины, как недостаток средств к их сохранению.
Но в Москве, где есть способы успокоить раненого воина, жизнию
искупающего отечество, где богач в неге вкушает сладкий покой за
твердою его грудью, где под облака возводятся гордые чертоги его,
воин омывает кровию свои последние ступени его лестницы или
последние истощает силы на каменном помосте двора его.
Оскорбительное равнодушие столицы к бедственному состоянию солдат
не охладило однако же усердия их, и все готовы были на ее защиту.
Итак, армия прошла наконец Москву. Недалеко за городом нашел я
князя Кутузова и доложил ему о переданном мною повелении его
генералу Милорадовичу. Вскоре затем слышны были в Москве два
взрыва и обнаружился большой пожар. Я вспомнил слова графа
Ростопчина, сказанные мне у накануне, и Москва стыд поругания
скрыла в развалинах своих и пепле! Собственными нашими руками
разнесен пожирающий ее пламень. Напрасно возлагать вину на
неприятеля и оправдываться в том, что возвышает честь народа.
Россиянин каждый частно, весь город вообще, великодушно жертвует
общей пользе. В добровольном разрушении Москвы усматривают враги
предзнаменование их бедствий. Все доселе народы, счастию
Наполеона более пятнадцати лет покорствующие, не явили подобного
примера. Судьба сберегла его для славы россиян! Пятнадцать лет
побеждая все противоборствующие народы, в торжестве проходил
Наполеон столицы их; чрез Москву назначен путь к падению славы
его и могущества! В первый раз устрашенная Европа осмелилась
увидеть в нем человека!
Понравилась статья? Подпишитесь на канал, чтобы быть в курсе самых интересных материалов