дача твардовского в подмосковье красная пахра
ИЗ ЖИЗНИ ОТДЫХАЮЩИХ. Красная Пахра
Фото: режиссер Эльдар Александрович и Ольга Эльдаровна Рязановы. Фото из семейного архива О.Э. Рязановой.
Поселок назвали «ДСК «Советский писатель», а когда все советское отменили, решили не париться — так и оставили. В свое время поселок полностью оправдывал свое название, в нем жило очень много самых разных писателей, среди которых затесалось несколько не последних режиссеров и музыкантов. Имена некоторых обитателей история не сохранила за ненадобностью, а многие известны и почитаемы и по сей день.
Населяли поселок также отдельные категории граждан — жописы, дописы и мудописы (жены писателей, дочери писателей и мужья дочерей писателей). Во многих семьях были домработницы, их называли по фамилиям хозяев — Паша Нагибина, Варя Симонова. Иногда в связи с этим возникали забавные недоразумения. Также звали и собак — Дымка Верейская, Райда Матусовская, Боцман Антокольский.
На заре моей туманной юности жизнь в нашем поселке писателей била ключом. По вечерам писатели выходили на прогулку с семьями, встречались на аллеях, обсуждали литературную жизнь. Тем была масса — Синявский и Даниэль, Солженицын, «Новый мир», Твардовский, Шолохов какую-то разгромную речь на съезде писателей толкнул и еще много всякого.
Но был один одиозный персонаж, при приближении которого все замолкали. Фамилия его была Кремлев, вернее, это был псевдоним. Он был автором каких-то романов о революции, которых никто не читал, а также имел репутацию сволочи. Про него ходила эпиграмма: «Илья Кремлев, стукач-надомник недавно выпустил трехтомник». Его дача была обнесена фундаментальным по тем временам забором, который называли кремлевской стеной. На государственные праздники в поселке полагалось водружать на дом флаг. Поговаривали, что Кремлев зорко следил за соблюдением этого предписания. Но наш дом стоит в глубине участка, и его не видно с улицы, поэтому мы флаг никогда не вывешивали.
Но не только в такой высокоинтеллектуальной атмосфере проводила я время. Писательские детки тоже вели бурную жизнь — ходили на пляж, играли в теннис, жарили шашлыки, бухали. Однажды кто-то прознал, что в деревне Шишкин Лес, км в 15 от нас, работает пункт приема стеклотары. Загрузили в мою машину все скопившиеся бутылки, отвезли и сдали. Это была большая удача, коммерческая и общечеловеческая.
Сейчас никакой светской жизни в поселке нет. На аллеях можно встретить разве что таджика с бензопилой. Как мы вообще раньше без них жили? С ними гораздо лучше. Все нынешние обитатели сидят за высокими заборами в навороченных коттеджах и на улицу носа не кажут. Впрочем, и такая жизнь тоже недурна.
Материалы по теме
Все права на материалы сайта принадлежат редакции и являются ее собственностью.
Права на иные материалы, являющиеся объектами авторского права, принадлежат их авторам.
При цитировании информации гиперссылка на сайт обязательна.
Нашли ошибку на сайте? Помогите нам ее исправить!
Выделите текст с ошибкой и нажмите ctrl + enter
Тайны и были Красной Пахры (Ваншенкин о Твардовском)
ТАЙНЫ И БЫЛИ КРАСНОЙ ПАХРЫ (ВАНШЕНКИН о ТВАРДОВСКОМ)
Я люблю тебя, Жизнь!
Что само по себе и не ново.
Я люблю тебя, жизнь,
Я люблю тебя снова и снова.
Вот уж окна зажглись,
Я шагаю с работы устало,
Я люблю. тебя, жизнь,
И хочу, чтобы лучше ты стала.
Мы грустим, седину замечая…
Я люблю тебя, жизнь
И надеюсь, что это взаимно…
…Иосиф Кобзон говорил:
— Только за одну «Я люблю тебя, жизнь» Константину Яковлевичу можно поставить все памятники, я его хорошо знал, и супругу его, замечательную поэтессу… Прекрасный дуэт скромных и невероятно талантливых людей. Мы дружили семьями, но, что называется, время разбросало. Инны не стало, Константин Яковлевич остался один, тяжело переживая уход любимой жены и товарища. Вообще, он удивительный человек. Это же целая плеяда фронтовиков… Жаль. Но время неумолимо…
Лирическая исповедь Константина Ваншенкина. О стихотворении
— Ко мне не раз обращались с просьбой рассказать, как появилось это стихотворение. Мне уже приходилось печатно отвечать на подобные вопросы, касающиеся нескольких других моих вещей. Должен заметить, однако, что далеко не всегда возможно восстановить ход и побочные подробности написания стихотворения – даже при наличии черновиков. Много как бы отодвигается в тень, растворяется. Что же касается этого стихотворения, то думаю определенный интерес к нему в немалой степени объясняется интересом к Александру Трифоновичу Твардовскому и в данном случае – к последнему году его жизни…
— А дело было так. В начале лета 1971 года я находился в Болгарии. И там, так же, как у нас, многие были удручены болезнью Александра Трифоновича, волновались, спрашивали, надеялись. Замечательный болгарский поэт Христо Радевский попросил меня передать ему свою новую книгу стихов…
Подмосковный дачный посёлок Красная Пахра своему другу еще студенческих лет Юрию Трифонову. Он был соседом Твардовского, и мы еще до моего отъезда договорились вместе навестить его. Дело в том, что в связи с болезнью у Твардовского была затруднена речь, он прекрасно все понимал и словно бы участвовал в разговоре, но сам почти не говорил, а чаще, как бы приноравливаясь, повторял концы фраз своего собеседника. Таким образом, приход в одиночку, по словам Трифонова, ложился на гостя тяжелым грузом – приходилось, по сути все время говорить самому. Поэтому посещение вдвоем было самым лучшим вариантом.
— Я приехал в Красную Пахру, и Трифонов тут же позвонил Марии Илларионовне Твардовской, сообщил, что я привез книгу для Александра Трифоновича, и спросил, сможет ли он нас принять. Мария Илларионовна объяснила, что сейчас они собираются на получасовую прогулку по участку, а позднее к Александру Трифоновичу приедет из Москвы врач-логопед, сего, если мы придём минут через сорок…
Мария Илларионовна успокоила его, пообещав, что собаку она уберет…
— Я вышел на открытую террасу. Стоял пасмурный летний день. Дача Твардовских находилась рядом, участки соприкасались, прежние свои приезды к Трифоновым, обедая на этой террасе, я не раз мимолетно замечал за густым кустом уже седую голову Твардовского. Я уже давно не видел его, очень волновался перед встречей и даже предложил Трифонову немного выпить «для храбрости». Он, подумав, сказал, что, пожалуй, неудобно, если от нас будет пахнуть…
— Мы пошли. Хотя участки граничили между собой, вход к Твардовским был с противоположной стороны, с другой улицы. И, идя по посёлку, я больше всего боялся встретить знакомого, остановиться, разговаривая. Но никто не попался… По ту сторону забора, просунутые сквозь штакетник, лежали прямо на траве свежие газеты. Видимо, не было почтового ящика, а почтальон тоже страшился собак. Трава была мокрая – то ли от росы,то ли от утреннего дождя, вообще это сырое место…
Я поразился, увидев, как он исхудал, как уменьшилось его лицо. И еще порапжали необычайно ясности голубые глаза. Он поочередно протянул каждому из нас левую руку, почти не поднимая ее и подавая боком, всем плечом, всем туловищем. Мы сели. И тут я уловил, что он что-то говорит, почти шепчет.
Перед Александром Трифоновичем лежал на столике толстый том его стихотворений и поэм, только что вышедший в серии «Библиотека всемирной литературы». Время от времени Твардовский касался его пальцами и бережно поглаживал. Мария Ильинична объяснила, что это сигнальный экземпляр. Я поинтересовался, какой художник оформил книгу. Оказалось
«Стихи писались примерно через год после кончины Твардовского. С какой строки или строфы они начинались, в каком порядке писал – восстановить всё это сейчас я совершенно не в состоянии».
В К Р А С Н О Й П А Х Р Е
И сразу же в дверях,
Пропал мой долгий страх,
И только сердце сжалось.
Он, словно между дел
И словно их немало,
Средь комнаты сидел,
Ушла за дальний круг
И проступила вдруг
Как будто вот сейчас
(Верней, слова, ложитесь!)
Негромко и с трудом промолвил:
Чтоб быть не против света.
И он чуть – чуть кивнул,
И, голову склонив, взглянул,
К тем, с кем хотел проститься.
Что тоже приезжали,
Коль близится уход
…Как странно все теперь.
В снегу поля пустые…
Поверь, таких потерь
«ВЕЧЕРОМ НА ДАЧЕ» (краснопахорская калитка Твардовского)
Вдруг вспоминаемые снова,
И быстротечная пора
Былого вечера земного.
Теперь о моём стихотворении, навеянном той порой. Как-то раз – это было летом шестдесят шестого года – я провел в Пахре целый день, и после ужина мы решили пройтись по посёлку. Гуляя, мы оказались на соседней улице, куда выходила калитка Твардовского. Уже смеркалось, ложился туман.
Не сговариваясь, мы повернули и пошли назад, не желая мешать их разговору, а также своему…
Так получилось, что впоследствии мы с женой стали регулярно общаться со старшей дочерью Твардовского Валентиной Александровной и её мужем Александром Николаевичем. Может быть, это обстоятельство послужило толчком, но, как бы там ни было, что-то вспомнилось, откликнулось, отозвалось и, через семнадцать лет написалось это стихотворение…
Темнеет. Около восьми.
Погасли солнечные слитки.
Стоит Твардовский с дочерьми
На даче, около калитки.
Близ милых выросших детей,
Да, да, детей. Большой, как башня.
Машину ждёт или гостей? –
Теперь это уже не важно.
Вдруг вспоминаемые снова,
И быстротечная пора
Былого вечера земного.
Нажмите «Подписаться на канал», чтобы читать «Завтра» в ленте «Яндекса»
Десять самых известных стародачных поселков Подмосковья
/ Перейти в фотобанк Поселок Баковка расположен в 7 километрах от МКАД по Минскому шоссе. В начале XX века в Баковке строили генеральские дачи. Большой участок принадлежал Семену Буденному, кроме того, здесь находится дом Анастаса Микояна, который сейчас принадлежит его потомкам. В настоящее время здесь находятся дачи политика Геннадия Селезнева и певца Иосифа Кобзона. Также в поселке находится тренировочная база общества «Локомотив».
На фото: дача певца Иосифа Кобзона в поселке Баковка.
Поселок Баковка расположен в 7 километрах от МКАД по Минскому шоссе. В начале XX века в Баковке строили генеральские дачи. Большой участок принадлежал Семену Буденному, кроме того, здесь находится дом Анастаса Микояна, который сейчас принадлежит его потомкам. В настоящее время здесь находятся дачи политика Геннадия Селезнева и певца Иосифа Кобзона. Также в поселке находится тренировочная база общества «Локомотив».
На фото: дача певца Иосифа Кобзона в поселке Баковка.
На фото: дом-музей поэта Бориса Пастернака в поселке Переделкино.
На фото: дом-музей поэта Бориса Пастернака в поселке Переделкино.
/ Перейти в фотобанк С 1930 года поселок носит имя первого комиссара Московско-Рязанско-Казанской железной дороги Ивана Антоновича Крата. В довоенные и особенно в послевоенные годы здесь появилось несколько дачно-строительных кооперативов. В разное время в Кратово жили режиссер Сергей Эйзенштейн и композитор Сергей Прокофьев. Кроме того, здесь находится знаменитая Малая Московская детская железная дорога, которая была открыта в 1937 году.
На фото: детская железная дорога в поселке Кратово.
С 1930 года поселок носит имя первого комиссара Московско-Рязанско-Казанской железной дороги Ивана Антоновича Крата. В довоенные и особенно в послевоенные годы здесь появилось несколько дачно-строительных кооперативов. В разное время в Кратово жили режиссер Сергей Эйзенштейн и композитор Сергей Прокофьев. Кроме того, здесь находится знаменитая Малая Московская детская железная дорога, которая была открыта в 1937 году.
На фото: детская железная дорога в поселке Кратово.
ВСТРЕЧА В КРАСНОЙ ПАХРЕ
№ 2015 / 22, 18.06.2015
Вспоминая Александра Твардовского и Беллу Ахмадулину
Мог ли я знать, двадцатилетний юноша, что жизнь подарит мне незабываемую встречу с человеком, чьё имя уже при его жизни стало бессмертным, а творчество вошло в сокровищницу советской литературы, в золотой фонд советской поэзии. До сих пор, хотя прошло уже 40 лет, я с волнением вспоминаю встречу с автором «Василия Тёркина» и «Страны Муравии» Александром Твардовским.
Весной 1966 года, имея за плечами два курса института и несколько десятков рифмованных опусов, как и многие молодые начинающие, я поехал в Москву искать себя. В то время казалось, что, увидев «живых» поэтов и писателей, я буду сразу таким же, как они. Научусь писать так же искусно и талантливо, как они. Нравились больше других в то время, как, впрочем, и сейчас, стихи Беллы Ахмадулиной, Евгения Евтушенко, Роберта Рождественского, Андрея Вознесенского, Константина Симонова, Александра Твардовского, Владимира Соколова, Василия Журавлёва. Не знаю почему, но очень хотелось мне увидеть Беллу Ахмадулину. Её первый к тому времени поэтический сборник «Струна» будил в душе мелодии стихов: «Водитель слушал, удивлялся,/ Кивал устало головой …», «…Видишь, какая лодка, –/ Синяя изнутри».
Недалеко от литературного института им. А.М. Горького, на Тверском бульваре, была расположена редакция журнала «Знамя». В эту редакцию я и решился зайти, чтобы попросить адрес Беллы Ахмадулиной. Но сотрудница отдела литературы и искусства вежливо, усадив меня напров себя, угостила сигаретой и после пустых разговоров о стихах так же вежливо отказала:
– Адреса членов Союза писателей мы не даём …
– Не даём, так не даём, – шёл и расстроенно повторял я конец фразы.
На глаза попалась будка «Мосгорсправки».
– Мне бы адрес поэтессы Беллы Ахмадулиной.
– Возраст, местожительство, отчество, – коротко и чётко следовали вопросы из окошечка «Мосгорсправки».
Ничего этого я не знал и стоял, растерянно хлопая глазами.
– Ну ладно, – смирилась за окошком женщина, – поэтесса, значит – писатель, найдём, зайдите через 20 минут.
Через 20 минут я получил беленькую бумажку, в которой значилось, что Ахмадулина Белла проживает по улице Зои и Александра Космодемьянских, 32/1, остановка трамвая такая-то. Как на крыльях, летел я к этому дому. Мне ничего не нужно было, лишь бы одним глазком посмотреть на поэтессу. Но по этому адресу Белла Ахмадулина и не жила вовсе.
У чёрной дерматиновой двери встретила меня элегантно одетая белокурая женщина – мать Беллы. Участливо спросила, кто я и откуда, и пригласила войти в комнату. Быть в квартире, где поэтесса провела детство и юность, – большое счастье. До сих пор помню эту восемнадцатиметровую комнату, обставленную тёмной полированной мебелью.
Особенно поразило обилие огромных, почти метровых фотоснимков и рисунков, с которых на меня смотрело красивое женское лицо с летящей наискось чёлкой.
– Это моя дочь, – сказала женщина, – а фото выполнены известным всему миру кинооператором Романом Карменом.
А после мы долго беседовали о стихах. С волнением я держал в руках толстую тетрадь черновых набросков Евгения Евтушенко. В ней было больше тысячи самых разнообразных рифм, попарно обведённых кружочком. Многие из них мне запомнились, например: «Ламаншем – Ломавшим», «правительства – провидчества». И ещё меня поразила фотография, на которой от невысокого штакетника идут две фигуры: один – высокий, плечистый и молодой, а другой – небольшого роста, с разбросанными надо лбом волосами, в сером пиджаке, из-под которого виднелся распахнутый ворот рубашки. На обороте снимка размашистая надпись: «Молодому поколению советской поэзии от старого. Борис Пастернак».
Как объяснила мне мама Беллы, этот снимок был сделан в Переделкино, незадолго до смерти Бориса Пастернака.
…На следующий день я торопился к метро «Калужское». От него мой путь лежал к посёлку писателей, в Красную Пахру, где на южной аллее в старинном доме, в котором когда-то проживал Иван Бунин, отдыхала Белла Ахмадулина. А ещё я уже знал, что в этом дачном посёлке отдыхают Семён Кирсанов, Павел Антокольский, Константин Симонов, Александр Твардовский, Геннадий Фиш…
Сердце готово было выпрыгнуть из грудной клетки, когда из соснового леса я увидел дачный посёлок с ровными улочками, за которыми заплутались среди сосен небольшие домики. Дом Ивана Бунина, как зовут его в посёлке писателей, высокий, потемневшего дерева, с просторной, выходящей в яблоневый сад, мансардой.
На следующий день, 18 апреля 1966 года, посёлок писателей проснулся, как и всегда рано, с рассветом. Не успели все ещё стряхнуть с себя сон как на даче разлетелось: «Александр Трифонович идёт».
– Александр Трифонович, Александр Трифонович, – прыгали в голове моей слова, брошенные Беллой. Я бестолково вертел головой в разные стороны.
К калитке твёрдой размашистой походкой подходил высокий, небритый мужчина в синем кашемировом плаще и резиновых сапогах по колено в грязи. Я никак не мог представить, что в резиновых сапогах с суковатой яблоневой палкой и есть известный всему миру поэт Александр Трифонович Твардовский.
Мне казалось, что он должен одеваться как-то особенно, необычно. Но мужчина с пышной, слегка седеющей шевелюрой был Твардовский и был одет так же, как и мы с вами.
– Александр Трифонович, мальчик, начинающий поэт, из Уральска, – сказала Белла, указав на меня.
Слово «поэт», сказанное Беллой Ахмадулиной, бросило меня в краску, так как, находясь здесь, на даче, я понял, как мелко и ничтожно всё написанное мной.
Твардовский каким-то острым, западающим в душу взглядом окинул меня и просто, почти по-свойски, протянул руку.
– Александр Трифонович, – как всем уже сказали, он сделал небольшую паузу… – Твардовский.
– Ну что, поэт, – Твардовский сказал слово «поэт» с каким-то отеческим оттенком, – пойдём поговорим.
– Да я, ну как, – нечленораздельные звуки слетали с моих губ, в глазах – словно плыла фигура поэта.
– Вот здесь, – жестом показал Твардовский. Мы сели под яблоню.
– Итак, поэт, откуда вы, почему здесь? – спокойно и покровительственно начал Александр Трифонович.
Как мог я объяснил Твардовскому, что привело меня сюда. Говорил что-то о письме Белле. Но получилось как-то неубедительно. О чём ясно говорило его выражение лица. Видя мою беспомощность в разговоре, Белла объяснила Александру Трифоновичу:
– Понимаете, мальчик решил избрать судьбой литературу, совсем неискушён ещё, хочет поступить в Литературный институт, ему нужно знать мнение о его, так сказать, стихах.
– Литературный институт, – оживился Твардовский, – а почему именно литературный. Вы считаете, что литературный институт делает поэтов? А почему не технический, театральный, какой-либо другой?
Твардовский говорил быстро, захватывающе, как-то не давая опомниться.
– Мы много спорили с Алексеем Максимовичем Горьким по этому поводу. Конечно, литературный институт помогает таланту развиваться, но в то же время, для того, чтобы быть поэтом, вовсе не обязательно учиться в литературном институте. Есть опасность быть поэтом от литературы… Много поэтов, хороших и разных, не кончали литературный институт, и ничего – живут!
– Главное, молодой человек, – уметь работать, уметь видеть жизнь, чувствовать её. Чёрт возьми, так, как никто другой. – Это «чёрт возьми» звучало в устах Твардовского так мило, что совсем не походило на грубость. – А большинство из вас – книжные поэты. Эх…, – и он сказал крепкое русское слово, которое именно ёмко характеризовало суть его мысли.
– Быть русским поэтом трудно, истинно русским. Это значит – быть необычным, быть сильным, а главное, ещё раз повторяю, – уметь безжалостно работать над собой. Впрочем, что у вас, давайте, с чем вы приехали к Белле.
– Вот, – и я протянул ему синенькую пачку с тремя десятками стихотворений.
– Да, м-да, – листал Твардовский мои листочки со стихами. При этом лицо его то грустнело, то улыбалось, то становилось каким-то жёстким.
Так прошло минут 20–25. Я сидел не шелохнувшись. Наконец, прощаясь, Твардовский сказал:
– Что ж, поэт, вот вам мой адрес, вот дачный домик, здесь недалеко: по южной аллее прямо и метров через сто – налево, в проулок. Вот московские номера телефонов: домашнего и рабочего. Приходите, я дам вам рецензию. А пока… – и Твардовский стал ругать меня «на чём свет стоит», в прямом смысле этих слов. Что это стихи – весьма сомнительно. Вот он взял в руки стихотворение «Перевозчик». Сюжет неплох, но как сделано. Бог мой, как неряшливо. Эти «ведь», «эко» так засоряют стих! Речь должна быть русской, чисто русской.
– Кстати, Рафаэль, вы кто: татарин, еврей?
– Мама русская, – еле выдавил я, красный от смущения.
– Вот именно, русская. А потому не надо гнаться за чем-то особенным. Надо уметь есть простой чёрный хлеб, и пить простую русскую водку, и закусывать луком, а не какие-то там заморские коньяки, – после этих слов Твардовский с хрустом сжал кулаки и положил их на колени.
– Так, писать вы ещё не умеете. Но литературный институт не поможет. Знаете, что поможет? У вас есть руки, голова. Вот и работайте, чёрт возьми, вникайте в каждую суть. Вы можете поступить в литературный институт, из вас там сделают среднего поэта, но поэтом для народа вы не будете, пока не научитесь работать. Сколько вам лет?
– Александр Трифонович, в двадцать лет я тоже почти не умела писать, плохо писала, – вмешалась Белла в разговор.
Твардовский как-то неопределённо махнул в её сторону рукой и ничего не ответил.
– Технике учиться надо, молодой человек, технике. Гениальны Пушкин и Лермонтов, талантливы Блок и Цветаева. Но техника сейчас совсем не та. Выше техника. Не повториться сейчас может только истинный талант… Главное – ничего не надо выдумывать. Писать по-русски: просто и открыто, чтобы люди тебя понимали.
– Не читали Асеева «Зачем кому нужна поэзия?» Зря! Надо прочесть. А стихи других поэтов пока читать бросьте, не время…
Уходя, Твардовский ещё раз напомнил мне, что главное – это работать руками и головой, а остальное всё приложиться…
Прошло много лет… Но слова великого русского поэта живут во мне до сих пор. И я бесконечно благодарен Белле Ахмадулиной за то, что мне было позволено побыть рядом с Твардовским.
Уезжали мы из Красной Пахры в тот же день в машине Юрия Нагибина. Я сидел рядом с Беллой и всю дорогу, более полутора часов (ровно столько ехали мы от Красной Пахры к метро «Аэропорт») читали стихи, самые разные. А когда прощались, Белла с лукавой улыбкой напомнила мне:
– Запомни, что говорил Твардовский, главное – работать и ещё видеть удивительное рядом, – и, выйдя из машины, громко ликуя, она подошла к клейким, только что появившимися листочкам на небольшом тополе. – Смотрите, какие зелёные, а вчера их ещё не было.
Тайны Красной Пахры (Ваншенкин о Твардовском)
. НПЦ «Энциклопедия Подмосковья»; творческие группы
Московско-Троицкий общественный дистанционный Университет Знаний.
Проф. В. В. Ш АХОВ………………………………
ТАЙНЫ КРАСНОЙ ПАХРЫ
(ВАНШЕНКИН о ТВАРДОВСКОМ)
Я люблю тебя, Жизнь!
Что само по себе и не ново.
Я люблю тебя, жизнь,
Я люблю тебя снова и снова.
Вот уж окна зажглись,
Я шагаю с работы устало,
Я люблю. тебя, жизнь,
И хочу, чтобы лучше ты стала.
Мы грустим, седину замечая…
Я люблю тебя, жизнь
И надеюсь, что это взаимно…
…Иосиф Кобзон говорил:
— Только за одну «Я люблю тебя, жизнь» Константину Яковлевичу можно поставить все памятники, я его хорошо знал, и супругу его, замечательную поэтессу… Прекрасный дуэт скромных и невероятно талантливых людей. Мы дружили семьями, но, что называется, время разбросало. Инны не стало, Константин Яковлевич остался один, тяжело переживая уход любимой жены и товарища. Вообще, он удивительный человек. Это же целая плеяда фронтовиков… Жаль. Но время неумолимо…
Лирическая исповедь Константина Ваншенкина. О стихотворении
— Ко мне не раз обращались с просьбой рассказать, как появилось это стихотворение. Мне уже приходилось печатно отвечать на подобные вопросы, касающиеся нескольких других моих вещей. Должен заметить, однако, что далеко не всегда возможно восстановить ход и побочные подробности написания стихотворения – даже при наличии черновиков. Много как бы отодвигается в тень, растворяется. Что же касается этого стихотворения, то думаю определенный интерес к нему в немалой степени объясняется интересом к Александру Трифоновичу Твардовскому и в данном случае – к последнему году его жизни…
— А дело было так. В начале лета 1971 года я находился в Болгарии. И там, так же, как у нас, многие были удручены болезнью Александра Трифоновича, волновались, спрашивали, надеялись. Замечательный болгарский поэт Христо Радевский попросил меня передать ему свою новую книгу стихов…
Подмосковный дачный посёлок Красная Пахра своему другу еще студенческих лет Юрию Трифонову. Он был соседом Твардовского, и мы еще до моего отъезда договорились вместе навестить его. Дело в том, что в связи с болезнью у Твардовского была затруднена речь, он прекрасно все понимал и словно бы участвовал в разговоре, но сам почти не говорил, а чаще, как бы приноравливаясь, повторял концы фраз своего собеседника. Таким образом, приход в одиночку, по словам Трифонова, ложился на гостя тяжелым грузом – приходилось, по сути все время говорить самому. Поэтому посещение вдвоем было самым лучшим вариантом.
— Я приехал в Красную Пахру, и Трифонов тут же позвонил Марии Илларионовне Твардовской, сообщил, что я привез книгу для Александра Трифоновича, и спросил, сможет ли он нас принять. Мария Илларионовна объяснила, что сейчас они собираются на получасовую прогулку по участку, а позднее к Александру Трифоновичу приедет из Москвы врач-логопед, сего, если мы придём минут через сорок…
Мария Илларионовна успокоила его, пообещав, что собаку она уберет…
— Я вышел на открытую террасу. Стоял пасмурный летний день. Дача Твардовских находилась рядом, участки соприкасались, прежние свои приезды к Трифоновым, обедая на этой террасе, я не раз мимолетно замечал за густым кустом уже седую голову Твардовского. Я уже давно не видел его, очень волновался перед встречей и даже предложил Трифонову немного выпить «для храбрости». Он, подумав, сказал, что, пожалуй, неудобно, если от нас будет пахнуть…
— Мы пошли. Хотя участки граничили между собой, вход к Твардовским был с противоположной стороны, с другой улицы. И, идя по посёлку, я больше всего боялся встретить знакомого, остановиться, разговаривая. Но никто не попался… По ту сторону забора, просунутые сквозь штакетник, лежали прямо на траве свежие газеты. Видимо, не было почтового ящика, а почтальон тоже страшился собак. Трава была мокрая – то ли от росы,то ли от утреннего дождя, вообще это сырое место…
Я поразился, увидев, как он исхудал, как уменьшилось его лицо. И еще порапжали необычайно ясности голубые глаза. Он поочередно протянул каждому из нас левую руку, почти не поднимая ее и подавая боком, всем плечом, всем туловищем. Мы сели. И тут я уловил, что он что-то говорит, почти шепчет.
Перед Александром Трифоновичем лежал на столике толстый том его стихотворений и поэм, только что вышедший в серии «Библиотека всемирной литературы». Время от времени Твардовский касался его пальцами и бережно поглаживал. Мария Ильинична объяснила, что это сигнальный экземпляр. Я поинтересовался, какой художник оформил книгу. Оказалось
«Стихи писались примерно через год после кончины Твардовского. С какой строки или строфы они начинались, в каком порядке писал – восстановить всё это сейчас я совершенно не в состоянии».
В К Р А С Н О Й П А Х Р Е
И сразу же в дверях,
Пропал мой долгий страх,
И только сердце сжалось.
Он, словно между дел
И словно их немало,
Средь комнаты сидел,
Задумавшись устало.
Ушла за дальний круг
Медлительная властность,
И проступила вдруг
Беспомощная ясность
Незамутненных глаз.
А в них забота,
Как будто вот сейчас
Он подождал, потом
(Верней, слова, ложитесь!)
Негромко и с трудом промолвил:
— Покажитесь.
Я передвинул стул,
Чтоб быть не против света.
И он чуть – чуть кивнул,
Благодаря за это.
И, голову склонив, взглянул,
Бочком, как птица,
Причислив и меня
К тем, с кем хотел проститься.
У многих на виду,
Что тоже приезжали,
Он нёс свою беду
И прочие печали.
Какой ужасный год,
Безжалостное лето,
Коль близится уход
Великого поэта.
…Как странно все теперь.
В снегу поля пустые…
Поверь, таких потерь
Немного у России.
«ВЕЧЕРОМ НА ДАЧЕ» (краснопахорская калитка Твардовского)
Вдруг вспоминаемые снова,
И быстротечная пора
Былого вечера земного.
« Вечером на даче».
Теперь о моём стихотворении, навеянном той порой. Как-то раз – это было летом шестдесят шестого года – я провел в Пахре целый день, и после ужина мы решили пройтись по посёлку. Гуляя, мы оказались на соседней улице, куда выходила калитка Твардовского. Уже смеркалось, ложился туман.
Не сговариваясь, мы повернули и пошли назад, не желая мешать их разговору, а также своему…
Так получилось, что впоследствии мы с женой стали регулярно общаться со старшей дочерью Твардовского Валентиной Александровной и её мужем Александром Николаевичем. Может быть, это обстоятельство послужило толчком, но, как бы там ни было, что-то вспомнилось, откликнулось, отозвалось и, через семнадцать лет написалось это стихотворение…
Темнеет. Около восьми.
Погасли солнечные слитки.
Стоит Твардовский с дочерьми
На даче, около калитки.
Близ милых выросших детей,
Да, да, детей. Большой, как башня.
Машину ждёт или гостей? –
Теперь это уже не важно.
Вдруг вспоминаемые снова,